Три минуты истории - Александр Дмитриевич Сабов
«Я еду не затем, чтобы умереть. Я еду, чтобы страдать и таким образом причаститься к тем, кто мне близок…»
В письмах и рапортах он снова умоляет: сначала — принять его в эскадрилью 2/33: приняли. Потом — допустить к разведывательному самолету «Лайтнинг» — «Локхид П-38». Ему 43 года, он нездоров, но не унимается, пока не допустили. Потом разрешили и боевые вылеты…
«Я напишу нового „Военного летчика“… Но я могу писать только в том случае, если я вместе с моими товарищами могу ради наших идей рискнуть головой…»
Сент-Экзюпери снова поднялся в небо.
11. «Ялтинская» печать
Фронты шли на запад, а беженцы, беженцы шли на восток. В том же городе Вильно, где капитан де Марло — лучший эскадрон в кавалерии Мюрата — лишился последнего коня, спустя 131 год очутился француз Поль Луазо.
Он шел и шел в сторону встававшего солнца, хотя оттуда-то и летели пули, пусть так было опасней для жизни — но так было короче к свободе.
Дома, во Франкрейхе, Поль Луазо угодил в облаву, из облавы в «переупряжку» и с нею в Компьен, а по «переупряжке» из Компьена в Восточную Пруссию, на подневольные работы.
Раб! Хотя и считалось, что в гражданском звании раб…
Когда капитан де Панж увидел этого человека, он записал в походном журнале полка: «Ему 33 года, а выглядит он на 50. Для нас это первый свободный француз, пришедший с Запада и не облаченный в нацистскую униформу. Какая радость для всех нас увидеть в своем соотечественнике столько упорства и мужества! Русские разрешили, чтобы он остался в полку».
В тот июльский день у капитана Гастона де Сен-Марсо, новичка эскадрильи, был день рождения, стол готовили на 24 персоны. Были жареные куры, фаршированная баранина, салат, картошка, черника и шоколад. Тост за вчерашнего раба подняли как за представителя свободной Франции. Само собой торжество расширилось на все четыре эскадрильи, на 18-й гвардейский полк, потому что событие заслуживало войти в историю.
Поворачивай, Поль Луазо, назад, уж до дома-то теперь рукой подать, только и осталось, что Польшу и Германию пройти!
— Назад?! — переспросил француз, который держал путь на восток. — То есть да, назад, конечно, назад, только… Только дайте оружие и мне! Я воевать должен! Мстить!
«Воевать!» «Мстить!» А взгляни на него, в чем душа держится? Расчувствовался так, что полотенце пришлось принести.
— Вы… не понимаете вы… товарищи, мсье… Я, может, первый пришел, но там ведь, сзади, там еще идут и идут! Нам на восток короче и вернее, чтобы получить свой ангажемент на войну. Я у вас оружие прошу, а не аэродром подметать!
И точно, сзади еще шли. В разворошенном сапогами европейском муравейнике нескончаемые человеческие струйки, пересекаясь, текли в направлениях, которые подсказывала им память или инстинкт. Летчикам сверху могло показаться, будто свою разодранную землю черными нитками-вереницами зашивают упрямые муравьи. И среди них едва кому заметная ниточка, тянувшаяся в мои Карпаты. Оголодавшие и обносившиеся ватаги рабов-пленников-дезертиров, смешавшиеся языками и судьбами, угоревшие в войне и неволе, забывшие ласки подруг и отечеств, но верившие в них теперь еще больше, чем в мирный час. Будто водоворот щепки, так и их центробежные силы истории сбивали в эти потоки и несли навстречу фронту, пулям, через минные поля и заградительные огневые завесы — да, страшно рискнуть жизнью, но свободой куда страшней!
Капитан де Панж, в котором привычка к перу выработала неожиданную сочувственность к человеку, подсел к утиравшемуся полотенцем Полю Луазо и стал расспрашивать, как же он сквозь неметчину-то прошел. Земля тут уже и не поймешь какая — была литовская, потом стала польская, потом немец ее взял. Надо сказать про «Нормандию» правду: она могла неожиданно убить вечер в рассуждении о пользе или бесполезности ношения усов. Ребятам было, в общем, по двадцать пять, вопрос был жизненно важный: усы пробились, и пора было решать. Они же, усатые и безусые, умели до самозабвения спорить о мире и войне, о делении человечества на земли и нации, о фашизме, чью угрозу Европа проспала. Стали слушать, что же отвечает Поль Луазо капитану де Панжу. «А я, — говорит шагавший на восток француз, — быстро понял: как попадется дом, обнесенный укреплениями…» Словом, вот как это отразил в дневнике де Панж:
«На дорогах многие дома окружены бастионами; там-то и отсиживаются фашисты, постоянно опасающиеся партизанских атак. От самой Орши сплошь дома, забаррикадированные таким вот образом».
Беженцы шли на восток, далеко обходя дома-баррикады…
Два летчика, Робер Кастен и Марк Шаррас, взявшие нечаянно банк в Лиепае, сдав его советской части, вложили револьверы в кобуры, сели в «джип» и поехали обратно в часть. По дороге они догнали колонну пленных. Поехали тише, как позволяла сторонившаяся к обочине колонна. И тут вдруг услышали французскую речь. Кастен аж присвистнул. Шаррас, уже привычный к некоторым русским междометиям, только и сказал: ба! Он спрыгнул с сиденья и подбежал к конвоировавшим колонну двум красноармейцам, что-то им сказал. Те махнули рукой: встать!
Колонна равнодушно встала.
А был январь. Синие уши, красные носы, серо-зеленая форма. Кое-кто без сапог, в одних обмотках, навернутых из чего попало. Франция, моя Франция, ну куда же ты отпустила, куда погнала своих детей, что блуждают они по широким, но чужим меридианам, спотыкаясь о порог там, где дом стоял, о бугорок там, где человек жил?
— Nous sommes Français, tous les deux pilotes du régiment de chasse «Normandie». Qui êtes-vous?[2]
Так что была и такая встреча на Немане. Тридцать военнопленных французов в мундирах вермахта, два француза — офицеры Советской Армии.
— Они сами притопали в плен, вон, листовки у каждого, — сказал Шаррасу русский конвоир. — Их и караулить не надо, идут, как овцы.
— Êtes-vous de la brigade «Frankreich»?[3]
О, что тут случилось! На чужом меридиане плакали сыновья Франции, да что плакали! — ревели навзрыд. В «газик» пустили самых обмороженных и всю колонну завернули на базовый аэродром «Нормандии». Майор Дельфино стал вызванивать разрешение приютить соотечественников на одну хотя бы ночь. Летописец наш отметил в дневнике: «Перед ужином был приятный концерт, который поставила группа художественной самодеятельности».
Распрощались же они так: летчики отдали пленным и для самих-то не лишние обувь, рукавицы, шарфы, свитера.
* * *
Никому не доводится столько мерить землю ногами, как хлебопашцу да пехотинцу. Мала деревня Лестр, совсем крохотен арендуемый
