Россия и Запад - Федор Иванович Тютчев
Теперь происходит здесь какое-то прекуриозное перемещение. Вдруг самые высокопоставленные люди, т. е. самые приближенные к началу власти, оказываются несостоятельными, неправительственными, и пресса, эта анархическая пресса, во имя самых животрепещущих интересов общества, трактует этих облеченных властию консерваторов как глупых, опрометчивых мальчишек… Больнее всех досталось великолепному Князю Слова, по выражению печати, – Валуеву. – Он, этот Prince de la Parole [20], двукратно вышколенный «Московскими ведомостями», решительно пикнуть не смеет, – потому, при малейшей его резвости, Катков, как няня ребенку, тотчас же грозит ему, что она уйдет от него, – чего он страх боится. – Один князь Италийский еще не сдается и, в сознании своей государственной мудрости и гражданского мужества, не перестает стыдить и срамить малодушие Долгорукова, сознавшего наконец свою несостоятельность. – Не так Суворов – он и теперь еще, в двух шагах от государя, продолжает еще своим громозвучным голосом величать Муравьева зверем и животным. – Но на этот раз довольно. Продолжение впредь. Обнимаю от души вас и жену вашу. Господь с вами.
Георгиевскому А. И., 7 мая 1866
А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ 7 мая 1866 г. Петербург
Петербург. 7 мая
Вот вам bulletin [21] настоящей минуты. Завтра в «J<ournal> de St-Pétersb<ourg>» вы прочтете заявление наше, вызванное заграничною печатью, – касательно положения нашего ввиду предстоящих событий. Решительное безучастие – до той поры, пока нарушение русского интереса где бы то ни было не вызовет нашего вмешательства. – Словом сказать, та же liberté d’action [22], что у французов, но с большею честностью и с меньшею определенностью.
По несчастью, здесь, вопреки здравому смыслу, слишком много хлопочут о конгрессе, из побуждений более личных и довольно пустых, чем разумно политических. Натурально, выговорили предварительно не только польский вопрос, как вопрос внутренний, но и вопрос о присоединении Дун<айских> княжеств к Австрии. В случае же буде окажется необходимым дать ей какое-либо территориальное вознаграждение, здесь смутно бродит мысль о наделении ее Босниею – с тем, чтобы прикрепить ее к Адриатике, где она все-таки не развяжется с Италиею, и через это еще решительнее отвлечь от Черного моря. – Все это как-то затейливо-нелепо и к несчастью обличает коренную ошибку в понимании исторических судеб России, для совершения которых необходимо разложение Австрии. Вот что бы самые ограниченные умы инстинктивно поняли в Киеве и чего даже умные ведь не поймут в Петербурге. Но сила вещей за нас, и она будет умнее нас.
Передовые статьи «М<осковских> ведомостей», все более и более усиливая и сочувствие друзей, и вражду ненавистников, все пуще усложняют и затягивают вопрос. За вас – чувство самосохранения целого общества и все его разумные и благонамеренные представители. Но что же противу вас? – То самое, что, напр<имер>, в республиках создало остракизм, т. е. какая-то присущая всякой власти зависть в отношении к тем общественным делателям, снискавшим себе личное значение помимо власти, которая в душе своей более сочувствует зловредной, но раболепной пошлости, чем самой усердной, самой полезной, но независимой деятельности. Вот червь, который все подтачивает.
Простите. До скорого свидания. Что наша бедная Marie? Какова она?
Георгиевскому А. И., 8 мая 1866
А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ 8 мая 1866 г. Петербург
Петерб<ург>. 8 мая 1866
Писал к вам вчера, пишу к вам сегодня – и на этот раз далеко не радостные вести. Но вы, вероятно, уже их знаете. Вы о сю пору должны были получить второе предостережение «М<осковским> вед<омостям>», состоявшееся еще третьего дня без моего ведома и о котором я только вчера узнал в заседании. – Сегодня оно будет объявлено в «Север<ной> почте». – Вчера же я обедал у графа Д. А. Толстого, где были Кауфман, Безак, Делянов. Общее впечатление было, разумеется, самое грустное – но вот к какому пришли общему заключению. Желательно, чтобы, не закрывая издания, «М<осковские> вед<омости>» перенесли немедленно дело свое в Сенат. Главное, как в начале прошлого года, выгадать время, чтобы дать возможность всем тем, которые понимают значение происходящего, а между ними есть люди влиятельные и ревностные, заявить свое содействие…
Надобно предвидеть, что глубоко оскорбленное чувство того, что они называют русскою партией, т. е. все это громадное консервативно-национальное большинство русского общества, т. е. все, что ни есть здорового и благонамеренного, выскажется так или иначе. На эти-то манифестации противники «Моск<овских> вед<омостей>» и рассчитывают, – чтобы, усилив раздражение в государе, произвести окончательный разрыв. – Это какой-то нелепый, безобразный сон, совершающийся наяву… Впрочем, не надобно себя обманывать. Дело «Моск<овских> ведомостей» есть только эпизод всего положения – они преследуются не как направление только, но как печать, и в данную минуту – вопреки всем вашим сомнениям – сознательно или бессознательно – начинается решительно реакция против печати. Люди противуположных направлений пришли к одному и тому же убеждению, что все зло – от печати и что с нее-то и надобно начать, – словом сказать, повторение реакций прошлого времени, оказавшихся, как известно, столь благотворными для русского общества. – Рядом с «Московск<ими> вед<омостями>» должны будут закрыться и здешние некоторые издания. Имеется в виду <прийти к> какому-то цензурному уровню – без цензуры, но который – даже и при цензуре – никогда осуществиться не мог.
Положение, как вы видите, серьезное. При разъедающей Россию язве, при страшном финансовом расстройстве, накануне готовящегося в Европе светопреставления – вдруг, ни с того ни с сего, такой взрыв самоубийственных инстинктов и направлений. – Никакими словами нельзя передать овладевающего чувства. —
<Конец письма утрачен>
Георгиевскому А. И., 2 июня 1866
А.