Москва газетная - Владимир Алексеевич Гиляровский

В. М. Лавров вынул пачку денег, но С. А. Юрьев, зная, что В. В. Пукирев не возьмет ни от кого денежной помощи, предложил устроить в пользу художника музыкально-литературный вечер в одном из частных залов. Присутствовавшие отозвались на этот призыв, и тут же составилась интереснейшая программа с участием лучших литературных и артистических сил.

⁂

Позволю сделать отступление и рассказать о моем неудачном участии на этом вечере. Я написал и потом напечатал стихотворение, посвященное В. В. Пукиреву, озаглавленное «Неравный брак». Его взял для прочтения на вечере А. И. Южин, тогда еще совсем юноша, но уже сверкавший в Москве своим молодым талантом. Назначен вечер. Билеты все распроданы. Программы все рукописные, так как вечер был без разрешения властей. Я и теперь храню эту афишу, где тогда меня так радовала строчка «Стихотворение Вл. Гиляровского „Неравный брак“ – прочтет А. И. Южин».

Я ждал этого вечера, ждал впервые услышать чтение своего стихотворения прекрасным артистом в кругу великих того времени людей. Наконец долгожданный вечер настал.

Жил я тогда в «Чернышах», меблирашках в доме Олсуфьева на Тверской, занимал номеришко в верхнем этаже. Всего имущества, кроме комода с книгами и бумагами, было у меня: приличная черная пара, предназначенная специально для торжественных случаев вроде вечеров и обедов, и гамбургские штиблеты, а обычно я ходил всегда в высоких сапогах и куртке. Еще была старая гитара, оставленная как-то у меня М. В. Лентовским.

Дня за три перед концертом у меня приютился бездомный, спившийся и зачастую пребывавший на Хитровке журналист и поэт Андреев, подписывавшийся в журналах и газетах красивым псевдонимом – Рамзай-Соколий. Этот красивый псевдоним был ни более ни менее как… собачья кличка.

Андреев был сын прогорелого помещика, у которого когда-то были оставшиеся от прежнего величия два любимых борзых кобеля – Рамзай и Соколий. Отсюда и псевдоним Рамзай-Соколий.

В день концерта в 7 часов вечера я влетаю к себе в номер, чтобы переодеться, предварительно приведя в порядок у парикмахера свою шевелюру, и вижу – пир горой.

На столе стоят наполовину опорожненная четвертная бутыль водки, «слезы вдовы Поповой» по-тогдашнему, четыре чайных стакана и лежат в бумаге огурцы, хлеб, куски колбасы. А кругом сидят – мрачный Рамзай и два моих старых лучших друга первых лет моей сценической деятельности – Сережка Евстигнеев, помощник режиссера в Тамбове, и Вася Григорьев, простак и опереточный. Я их не видел два года и страшно обрадовался.

– Мы из Тамбова! – крикнули радостно оба вместе.

– Я прямо из каталажки. Квартальному не в то ухо засветил. Три дня держали, подлецы! – порадовал меня Сережка.

– А я из сумасшедшего дома. Две недели в сумасшедшем доме сидел. Вот допились!

– Мы у тебя ночуем, – сказал Вася.

– Ладно.

Налили мне стакан и себе по половине.

– На, лопай!

– С приездом, – мрачно поднял стакан Рамзай.

Выпили.

– Ну, хлопцы, располагайтесь кто где, только мне кровать оставьте, а я иду на вечер, сегодня мои стихи читают.

Я открыл комод: лежат свернутые штаны, жилет, а сюртука нет. Я туда, сюда… Нет!

– Рамзай, где мой сюртук?

– А чего пьем-то? Во твой сюртук! – и указал на четвертную. – Не бойся, цел. В ссудной кассе у Рейфмана за пятишку…

Был восьмой час. Касса уже закрыта. Идти нельзя, а Вася меня утешает своим чудным тенором под гитару:

Стою один я пред избушкой,

Кругом все тихо и темно.

Но с этой бедною лачужкой

Так много дум сопряжено…

Так я не пошел на торжественный вечер в ноябре 1882 года.

Много всего я повидал на своем веку, а все-таки памятен мне тот вечер с моими искренними друзьями юности, которых уже нет. Рамзай-Соколий найден замерзшим на улице, Сережку Евстигнеева избили до смерти в пьяной драке, а Вася Григорьев, премьер в провинциальных труппах, угорел, по пьяному делу, в своей комнате, когда гастролировал в г. Козлове. Его забыли разбудить.

Промелькнули торжества, овации, великие люди своего времени, а вечерок в «Чернышах» до сих пор дорог:

…С этой бедною лачужкой

много дум сопряжено.

⁂

Редактором «Русской мысли» С. А. Юрьев был около шести лет, а потом после его смерти редактором был утвержден В. М. Лавров.

Кроме прекрасной памяти, которую оставил по себе С. А. Юрьев, вспоминается после него ряд анекдотов, характеризующих его удивительную рассеянность.

Он жил на Большой Дмитровке, а летом на даче. В квартире оставалась старушка-прислуга. С. А. Юрьев только иногда заезжал домой в дни своего посещения редакции. К прислуге как-то пришла знакомая портниха. Старушка для гостьи ставила самовар. Раздался звонок. Старушка, занятая самоваром, попросила отпереть дверь и сказать, что дома никого нет. Сергей Андреевич прямо с дачи заехал на квартиру, позвонил в звонок, над которым красовалась медная пластинка с надписью «С. А. Юрьев». Ему отперла эта портниха, незнакомая женщина, и заявила, не снимая с двери цепочки, что никого нет дома.

– Ах, какая жалость! Ну вот, скажите, что я был! – И С. А. Юрьев передал ей карточку и уехал в редакцию.

Узналось все это после. А потом как-то мы ужинали у В. М. Лаврова. Сергей Андреевич уезжал раньше других; мы вышли его проводить в прихожую, подали ему шубу, его бобровая шапка лежала на столе, а рядом с шапкой спал котенок.

Сергей Андреевич, продолжая прощальный разговор, гладил свою шапку, потом схватил котенка, приняв его по близорукости и рассеянности за шапку, и хотел его надеть на голову, но котенок в испуге запищал и оцарапал ему руку.

После С. А. Юрьева фактическим редактором «Русской мысли» стал В. А. Гольцев, но утвердить его редактором власти наотрез отказались, считая его самым ярым революционером.

Журнал шел прекрасно, имел огромный успех у читателей, но так дорого стоил, что В. М. Лавров, человек совсем не коммерческий, приплачивал очень большие деньги, что вместе с широким хлебосольством кончилось тем, что заставило его посократиться.

Живя в Москве широкой жизнью, вращаясь в артистическом и литературном мире, задавая для своих друзей обеды, лет через десять В. М. Лавров понял, что московская жизнь ему не под силу. В 1893 году он купил в восьми верстах от городка Старая Руза, возле шоссе, клочок леса между двумя оврагами, десятин двадцать, пустошь Малеевку, выстроил в этом глухом месте дом, разбил сад и навсегда выехал из Москвы, посещая ее только по редакционным делам в известные дни, не больше раза в неделю.

От своего владения он отрезал два участка для постройки дач своим сотрудникам В. А. Гольцеву и М. Н. Ремезову. Оба выстроились.

Вскоре М. Н. Ремезов продал свою дачку мне, где я и стал жить со своей семьей летом.

По другую сторону шоссе верстах в двух купили участки земли и построили дачи профессора А. А. Мануйлов и Н. А. Мензбир.

«Писательский уголок» – звали это место в Москве.

«Поднадзорный поселок» – окрестила его полиция, которой прибавилось дела – следить за новыми поселенцами, куда то и дело приезжали гости, очень интересные охранному отделению.

В. М. Лавров назвал свой хуторок «Малеевкой», а я свою дачку «Гиляевкой». Впоследствии, когда рядом на шоссе у моста через Москву-реку открылось почтовое отделение, его назвали «Гиляевка».

В другой половине дома, рядом с почтовым отделением, была открыта на собранные пожертвования народная библиотека, названная именем В. А. Гольцева. Эта вывеска красовалась не более недели: явилась полиция, и слова «имени Гольцева» и «народная» были уничтожены, а оставлено только одно – «библиотека». Так грозно было в те времена имя Гольцева и слово «народ» для властей.

⁂

Я жил в Гиляевке только летом, да и то часто уезжал по редакционным делам. Во время моих приездов мы нередко вместе обедали и ужинали то у В. М. Лаврова, то у В. А. Гольцева, то у меня.

Часто приезжали гости: