Коронация всея Руси. Разговор, склоняющий к благоразумию - Евгений Александрович Ямбург
Первый – это мемуары Милы Аниной, опубликованные в 2007 году под названием «Война, блокада, я и другие: мемуары ребенка войны».
Второй – изданный в 2019 году – «Нас время учило» Льва Разумовского, эвакуированного после блокадной зимы вместе с детским домом.
Мила Анина пережила блокаду в шестилетнем возрасте, а дневник начала писать несколькими годами позже, в эвакуации. Застрявшие в детском сознании детали и подробности блокадной повседневности явственно проступают и многократно усиливаются в условиях послевоенного существования подростка.
Обнаружив дневник дочери, отец-фронтовик впадает в бешенство. «Ну вот – мои „мемуары“ попали в руки отца… нашел! Боже, что было! Остервенелость! <…> Рвал, топтал ногами и кричал: „Дура! Дрянь! <…> Столыпинское отродье! Ты что, хочешь, чтобы нас всех из-за тебя посадили!..“. Стояла столбом и с жалостью смотрела, как разлетаются по комнате листы и обрывки записей детских воспоминаний недетских событий, как топчут мою боль, мою военную блокадную память, и цепенела от бессилия и обиды…».
Налицо подростковая попытка рационализации пережитого опыта. Отцу-фронтовику, кстати сказать, не пережившему блокаду, было чего опасаться, на случай если дочкины мемуары попали бы куда следует.
Военные страдания Милы Аниной начались еще до блокады. Оказавшись среди воспитанников детских садов, которых спешно эвакуировали из Ленинграда, девочка стала свидетелем Лычковской трагедии 18 июля 1941 года, когда эшелон с ленинградскими детьми, по ошибке отправленный в сторону фронта, был уничтожен немецкой авиацией. Описывая спустя десять лет в своих «Мемуарах» себя и своих маленьких сверстников, раздетых, голодных, орущих «от ужаса и изнеможения» посреди разбросанных детских вещей и разорванных детских тел, шестнадцатилетняя Мила Анина пытается преодолеть отсутствие языка о блокадной травме в поздние сталинские годы. Воспоминания о головотяпстве властей могли стоить жизни всей семье.
Вторая линия опасных мемуарных зарисовок касалась чувства попранной справедливости у ребенка. Жестокость сверстников заставляет Анину проводить черту между теми, кто «знал голод» и «не знал» среди одноклассников. В классе ее прозвали «дохлячкой». Мила вспоминает, как физически больно ей было просто сидеть на уроках. «Подушка – это вовсе не подушка в полном смысле этого слова. Это была маленькая стеганая подушечка под тощую мою попу <…>. Такие подушечки носили с собой многие из детей, кто пережил блокадный голод». В свою очередь, «дети, не знавшие голода» издевались над детьми-блокадниками, отбирали эти подушечки и кидали их по классу. Откуда в блокадном Ленинграде дети, не знавшие голода? Анина училась, как бы мы сегодня сказали, в элитной школе, куда ее устроила интеллигентная мама. Там же учились дети начальства. Не зря пословица гласит: «Сытый голодному не товарищ». Формула Оруэлла «Все животные равны, но некоторые животные равнее других» действовала в СССР не только в предвоенный период, но и в осажденном Ленинграде. Перед глазами девочки вставала картина, в которой одни люди умирали от голода, «ели покойников», а другие – «мародеры» и «спекулянты» – ели деликатесы и шиковали в ресторанах. Да-да, в осажденном городе работали рестораны, куда вхожи были некоторые из сверстников Милы. Такое невозможно изгладить из памяти.
Социальные контрасты в осажденном городе действительно были вопиющими, о чем читаем в дневнике Льва Разумовского «Нас время учило». Однажды он стал невольным свидетелем того, как начальственные отпрыски избивали во дворе школы «дохляка», вымогая у него деньги. Но куда тратить деньги в осажденном городе при жесточайшей карточной системе? Оказывается, было куда!
«Напряженная тишина взрывается грохотом распахнутой двери. В класс вваливается с хохотом группа ребят во главе с Авкой Спиридоновым. <…>.
– Хочешь полкаши?
– Хочу, а ты почему не хочешь?
– Да наелся утром картошки. Каша не лезет.
Не веря своим ушам, я не выдерживаю и задаю нелепый вопрос:
– Картошка? Откуда?
– Батя привез, – небрежно бросает Авка. – Так возьмешь полкаши?
– Конечно, возьму. Спасибо тебе большое.
– За кисель.
Я думаю мгновение. Жаль киселя, но каша нажористей.
– Давай.
Авка в два глотка выпивает мой кисель и ловко, легко выпрыгивает из-за стола».
Подросток вспоминает, что Авкины друзья верховодили в школе, играли в карты, носились по коридору, сбивая с ног движущихся дистрофиков, издевались над слабыми, выменивая за хлеб и кашу нужные им вещи. «Главой этой группы был Финогенов, сын директора магазина. Авка всегда заискивал перед ним. Круглолицый Антонов – сын какого-то исполкомовца. Поддубный – сын видного партийца. Остальных не запомнил. Но навсегда запомнил сцену, когда, выйдя из класса, наткнулся на их компанию, взявшую в тесный круг какого-то высокого и тощего, как хлыст, бедного, в надвинутой на глаза шапке, парня.
– Деньги будешь отдавать? – спросил Финогенов.
В ответ что-то нечленораздельное. Хлесть! – кулаком по скуле. Парень пошатнулся. Хлесть, хлесть, работают кулаки Поддубного. Несчастный парень стал падать, но ему не дали, навалились всей кучей и молотили кулаками, коленями, ногами.
Сволочи… Гады… Сытые, здоровые, сильные… Дистрофика…»
Другая преступная группировка – это банда Королева из той же 206-й школы. С июня по октябрь 1944 года терроризировала весь центр города. Кличка лидера – Король – король Невского проспекта. Банда занималась грабежами, попойками. До поры им все сходило с рук, но после группового изнасилования девушки (бойца ПВО) они были задержаны. При аресте Королев оказал вооруженное сопротивление. Ему светила высшая мера наказания. Военный трибунал приговорил его к расстрелу. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Но его отец – генерал-полковник авиации, мать – крупный работник горкома ВКП(б). «Некоторые животные равнее других животных». Вышка была заменена тюремным сроком, а после войны он вышел из тюрьмы. Не лишним будет добавить, что в это же время в той же 206-й школе с 1944 года учился Сергей Довлатов.
Лев Разумовский юношей уйдет на фронт, где потеряет руку; вопреки увечью станет замечательным скульптором. Но его постоянно будут мучить воспоминания о мальчиках-«мажорах» военной поры. Подобно Ольге Берггольц он должен был рационализировать пережитый опыт.
Но была и третья плоскость блокадного опыта, которую ни при какой погоде не принял бы фронтовик, отец Милы. И не страха ради иудейска, а по глубокому внутреннему убеждению.
Это линия семейных «междоусобиц».
Глядя на своего отца и его
