Москва газетная - Владимир Алексеевич Гиляровский
Возвращаешься из такой поездки в столицу освеженным, обновленным, зная, что хватит здоровья, как его ни трепли, как ни растрачивай.
Дону я обязан не только здоровьем, но он помог и многим моим литературным работам и начинаниям.
Здесь я начал свои изыскания о Стеньке Разине, здесь зародилась моя поэма «Азраил», написан «Ермак» и много стихов.
Всему этому я обязан Волге и Дону. Особенно радовался мне, моим возвращениям с Дона, тогда еще молодой Антон Павлович Чехов. Много было разговоров у меня с ним о родных и близких его сердцу донских степях.
Много мне за всю мою жизнь дали и радости и поэзии степи, которые я полюбил еще в дни моей бродяжной юности и с которыми особенно связали меня опять-таки обязанности репортера.
⁂
Репортерство бросило меня и в конский спорт.
В 1882 году редакция командировала меня дать отчет о скачках, о которых тогда я и понятия не имел.
С первого же раза я был поражен и очарован красой и резвостью скаковых лошадей. Во время моих поездок по задонским зимовникам еще почти не было чистокровных производителей, а только полукровные. Они и тогда поражали меня красотой и силой, но им далеко было до того, что я увидел на московском ипподроме.
Как журналист, я имел право входа в трибуны, где перезнакомился со скаковым миром, встречался раза два с приезжавшими в дни больших призов гвардейскими ремонтерами, которым когда-то показывал лошадей на зимовнике.
Конечно, никому из них и на ум не могло прийти, что они разговаривают с табунщиком, которому в зимовниках давали рубли «на чай».
В это время на моих глазах расцвел на скачках тотализатор.
Его ввел секретарь скакового общества Михаил Львович Лазарев, нанявшийся сначала репетитором к знаменитому коннозаводчику Петровскому, а потом женившийся на его дочери.
М. Л. Лазарев был страстный, азартный игрок. Он поступил в секретари скакового общества и ввел тотализатор, долгое время не признававшийся, несмотря на дешевизну – рубль билет.
Выручил его случай. Это было, кажется, в осенний сезон 1885 года, в воскресный день. Скакал непобедимый Перкун, на которого стояли почти все ставки, так что выигравшему пришлось бы получить только деньги обратно.
На остальных лошадей ставок было мало, а на Фогабала, принадлежавшего И. М. Ильенко, тогда еще молодому спортсмену, стоял только один билет.
Словно гроза разразилась над публикой ипподрома, когда на последнем кругу выделился мотавшийся сначала в хвосте скачки Фогабал, в то время, когда два лучших английских жокея Конер и Вике резались с Перкуном, на котором сидел знаменитый Амбраз.
Ильенковский жокей Воронков, «хитрый хохол», как его прозвали с этого дня, сохранив силы своей лошади, на последних саженях свободным броском обошел резавшихся в хлысты соперников и пришел легко первым.
Трудно описать, что было на ипподроме: ошалела публика, обалдели владельцы, и высокий, сутулый, угрястый гимназист, владелец единственного билета на Фогабала, получил на него в кассе тотализатора тысячу триста рублей!
В этот вечер этот гимназист был в театре, и публика смотрела не на сцену, а на него, сидевшего в ложе бенуара со своими товарищами, которых он угощал театром с выигрыша.
На другой день все газеты были полны описанием этого случая, и жеребец Фогабал докончил затею М. Л. Лазарева: тотализатор расцвел. Бросились искать на рубль тысячерублевого выигрыша многие: и клуб-мены, и дамы, и купцы, и гимназисты, а М. Л. Лазарев ликовал и с мефистофелевской улыбкой цитировал Пушкина, указывая на соседнее с ипподромом Ваганьковское кладбище:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть.
Через несколько лет знаменитый московский адвокат Ф. Н. Плевако в одной из своих защитительных речей на суде говорил: «Если строишь ипподром, рядом строй тюрьму».
И прав был Федор Никифорович!
Фамилию счастливца-гимназиста я забыл, да едва ли кто и помнил ее: все его звали на скачках Фогабалом. Кончил он скверно: бросил гимназию, сделался завсегдатаем ипподрома и погиб в трущобах Хитровки.
⁂
В 1899 году в Петербурге стала выходить большая политическая газета «Россия».
«Россия» хотя и была газетой петербургской, но в Москве она имела большой успех с первых месяцев издания вплоть до нагремевшего амфитеатровского фельетона «Господа Обмановы».
За фельетон газету закрыли навсегда, а самого автора выслали в Сибирь на другой день по напечатании фельетона: пришли утром на квартиру, разбудили, приказали одеться и отправили в Минусинск.
На издание газеты давал деньги, и большие, М. О. Альберт, прежде в Москве управлявший конторой какого-то немецкого электрического общества, а в Петербурге он являлся директором Невского завода.
М. О. Альберт и сыпанул деньгами на издательство газеты так широко, как до того и слыхано не было.
Издателем-редактором числился П. А. Сазонов, человек ученый, занятой, а фактически всей газетой заправляли двое: А. В. Амфитеатров и В. М. Дорошевич. Приглашены были в сотрудники лучшие литературные силы. Заведование московским отделом газеты было поручено мне, и я поставил дело широко, как ставилось все в этой газете.
После юбилейных Пушкинских торжеств 1899 года меня вызвали на редакционное совещание в Петербург.
Первым в редакции меня встретил редактор-издатель П. А. Сазонов, торопившийся куда-то по делу.
– Очень рад, что приехали, идите, там ждут!
В редакторском кабинете я застал А. В. Амфитеатрова, В. М. Дорошевича и Яшу Рубинштейна, талантливого юношу, музыкального критика, сына Антона Рубинштейна.
Остальные участники совещания уже ушли.
А. В. Амфитеатров был главной силой в редакции, и его слово имело решающее значение.
После общих разговоров А. В. Амфитеатров сказал:
– Гиляй, нам для газеты позарез нужно сенсацию: вся надежда на тебя.
– Все, что интересного будет в Москве, не прозеваю!
– Нет, надо что-нибудь эффектное, крупное, Москвы нам мало!
– Вроде Стенли, открытия Африки, – пошутил Яша.
– Ладно, есть, – ответил я.
Вспомнился мне недавний разговор с сотрудником московских газет сербом М. М. Бойовичем. Он мне говорил, что хорошо бы объехать дикую Албанию, где нога европейца не бывала, а кто и попадал туда, то живым не возвращался.
– У моего отца, – говорил М. М. Бойович, – есть друг, албанец, которого он когда-то спас от смерти. Он предлагал отцу совершить это путешествие, обещался сопровождать его и вернуть живым домой. В Албании существует обычай, что если за своего спутника, кто, поместному выражению, «взят на бесу», то его не трогают.
При этом разговоре М. М. Бойовича я припомнил своего друга-арнаута, приглашавшего меня к себе в гости в Албанию.
Об этом я рассказал А. В. Амфитеатрову и В. М. Дорошевичу, которые пришли в восторг от этого предложения, приказали мне выдать крупный аккредитив, так как предстояло купить оружие и лошадь.
На другой день я выехал в Москву, получил заграничный паспорт и через три дня отправился на Балканы.
В кармане у меня были письма в редакцию газеты «Одъека» и ее редакторам Пашичу и Протичу и к учителю М. М. Бойовича от его сына-литератора, студента Московского университета.
В Сербии в это время королем был безвольный юный Александр, но Милан вновь вернулся в Сербию и руководил им, фактически будучи королем.
Все помышления Милана сводились к тому, чтобы ликвидировать партию радикалов, мешавшую самовластию фактического короля.
Двадцать четвертого июня в Белграде на Милана было произведено покушение: неизвестный человек выпустил в него на главной улице четыре пули.
Подъезжая к Белграду, я узнал о только что совершившемся покушении на Милана, и уже на вокзале я почувствовал, что в городе что-то готовится на том вокзале, где два года назад меня торжественно встречали и провожали.
Свободно, независимо, с хорошим настроением, как и тогда, я вышел из вагона, ничего не подозревая, но мрачный полисмен-офицер внимательно взглянул на меня и с непреклонным видом потребовал паспорт. Это меня
