Том 8. Фабрика литературы - Андрей Платонович Платонов

выбиться в «высшие» круги общества, – на первых порах хотя бы в зажиточное мещанство, – но это ему не удается. Он делает смешные, унизительные для себя попытки водиться с заводчиком Мюллером, он стыдится своего рабочего, бедного состояния, своей оборванной, многодетной семьи и до времени не сознает славы того класса, к которому принадлежит. Для Яхно мир устроен в виде вертикальной лестницы, нижние ступени которой беспрерывно погружаются вниз, в бедствие, в могилу – под тяжестью идущих вверх. Яхно видит спасение не в разделении участи рабочего класса до конца, не в сознательном соединении с ним, а в бегстве от него.

Поставив себя в такое межеумочное положение, но будучи человеком сильного, страстного характера, машинист Яхно с двойной остротой переживает драму своего существования. Чувствуя ложь, он долго не понимает, где ее причина, – и Яхно превращает в трагедию свою жизнь и жизнь своей семьи. Он издевается над женой, доводит ее до чахотки и до смерти, он постоянно избивает детей, пьянствует, ищет утешения у ничтожной, тщеславной Анны Григорьевны («и вот у нас в Швейцарии» – обычно хвасталась она) и т. д. Он мучает всех близких и терзается сам. В чем здесь дело? В том, в конце концов, что угнетенное, нищенское, позорное существование такого одаренного, сильного человека, как Яхно, приводит его в ярость, но он не знает, куда следует рационально применить эту ярость, и она у него изживается, как энергия отчаяния и злобы, как истерический невроз, губящий дорогих ему людей.

И все же машинист Яхно человек замечательный. И этим своим качеством, находящимся лишь в скрытом, сжатом виде, он всецело обязан тому классу, к которому он принадлежит и из которого желает исчезнуть, – пролетариату. Он в точности угадывает инстинктом то, что еще не совсем понимает разумом.

У Яхно был сосед – еврей-часовщик Бронштейн. Чтобы отвести от себя карающую руку народа за поражения на фронте, царская власть организовала в Варшаве еврейские погромы, обвиняя бедняков в шпионаже. «Возбужденная… толпа, тяжело дыша, страшно, беспорядочно двинулась на часовщика. Беспомощный, с круглыми, перепуганными глазами, еврей вырвался из рук, что-то крикнул, рванулся всем туловищем назад, упал, потянув за собой мужчину в шляпе. И больше, я не видел ни еврея, ни черносотенца. Минуту метался страшный, пронзительный крик часовщика. Потом все стихло.

…На улицу, через разбитое окно, летели круглые стенные часы, футляры, стулья, разлетающиеся вдребезги стеклянные колпаки. На мостовой доламывали вещи, топтали их ногами. Тяжело поднялся с тротуара часовщик и, покачиваясь, скользя по стене рукой, медленно побрел к воротам. Черный, длинный халат его был изорван на мелкие, свисающие у ног лохмотья; борода всклокочена; через изорванную на спине одежду обнаружилось дряблое, худое тело… Я почувствовал, как кто-то сильно, до хруста в суставах, сжал мою руку… Я обернулся: рядом со мной стоял отец, сосредоточенный, прямой, бледный, с посиневшими, туго сжатыми губами… Он щелкнул курками и охрипшим голосом закричал: „Стой! Стой! Мать вашу! Стой! Постреляю мерзавцев!“ – И тогда в квартире все остановилось».

Через некоторое время, когда Яхно придавило на постройке и семья сидела без хлеба, к нему пришел часовщик: «Пусть пан Яхно не сердится, если я одолжу ему немного денег. Я знаю, что пану Яхно сейчас очень трудно. Когда пан Яхно будет работать, он мне отдаст, а теперь старый Бронштейн обязан помочь своему соседу».

Позже, уже в Нижнеудинске, старый машинист отказался водить белогвардейский бронепоезд и ушел в тайгу. Там его встретил и повел в контрразведку белый офицер, ранее того совративший его дочь Симу. Машинист на глазах сына задушил офицера – не за дочь, он не знал ничего про отношения дочери и офицера, – а как врага.

История работала словно для прояснения сознания Яхно. В Варшаве он видел, как терзали страну зарубежные враги и свои подрядчики, капиталисты, черносотенцы. В Сибири, когда только что создавалась в России рабочая власть, машинист опять увидел, как начали грызть и уничтожать добро советской земли чехи, русские белогвардейцы, японцы, англичане. И изболевшееся сердце старого рабочего раскрылось для революции. «Сынок, красные!» – радостно кричит он, когда видит красную конницу, наступающую против чехов.

После установления советской власти отец опять сел на паровоз и начал водить бронепоезд «За власть советов». «Отец ожил, стал шутлив и весел, чего уже давно мы не замечали в нем… Отцу выдают хороший красноармейский паек». Старый машинист стал на ноги, он обрел, наконец, свой класс и свою родину. И притом это ведь был такой человек, для которого потребовались и война империалистическая, и разруха, и гражданская война, чтобы ему стала ясна единственно правильная линия жизни рабочего человека. Это тяжелая цена, но есть такие вещи, за которые приходится много платить, пока их не приобретешь.

Сын машиниста, мальчик Саша, по замыслу автора – главный герой романа. В некоторых своих чертах, но не в самых существенных, он напоминает Павла Корчагина из «Как закалялась сталь». Саша, подобно Павлу, работает с детства в помощь семье; он переживает горе, бедствия, чрезмерный труд и нежные, трогательные истории детства и ранней юности. Перед Сашей проходят десятки таких же, как он, угнетенных, забитых, но по человеческим качествам прекрасных людей. Образы этих второстепенных персонажей романа часто удаются автору во всей их реальной, народной прелести. Вот одинокая, тоскующая о своем Иване-солдате Марина, с которой живет ее свекор Петр Афанасьевич. Марина подзывала к себе детей и спрашивала у них то, на что ей никто не мог ответить: «Грицько, Грицько, колы Иван прыйдэ?» Вот Дуся-работница, затем Борис, старый большевик, Алексей Иванович Улин, командир Бекреев и много других. Странно, что у некоторых хороших советских писателей, к ним мы относим и Ал. Савчука, – «второстепенные» герои выходят зачастую лучше «главных». Этому можно найти объяснение, но здесь оно уведет нас в сторону.

Лишенный многого во внешнем мире (даже самого необходимого, например достаточной пищи), мальчик Саша находит для себя компенсацию в быстром росте своего внутреннего мира, в удовлетворении себя воображением, в раннем развитии чувства и самостоятельной мысли, – что часто бывает с пролетарскими детьми. В дальнейшей, более зрелой жизни, такие условия воспитания могут обратиться и в достоинства, и в недостатки. У Н. Островского они обратились в достоинства: вспомним отношение Корчагина к матери, к девушке, которую он воспитал, чуть ли не вынянчил, чтобы сделать ее затем подругой жизни, к брату Артему, – он, Корчагин, сам шел с революцией и всех, кого знал, кого любил, всех увлекал за собою. У Ал. Савчука подобные же обстоятельства изображены несколько иначе. У Саши Яхно есть три