Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

А между тем совершенно естественно, что до поры до времени лучшее в нашем искусстве — это произведения о гражданской войне, о перепутьях коллективизации, о кро­вавых зарницах классовой борьбы под Ельней, в окопах Сталинграда или у Бранденбургских ворот. И новых книг и кинофильмов о современности появляется непрости­тельно мало, вероятно, как раз потому, что искусство встало лицом к лицу с еще не разгаданным своеобразием объективных законов развития нового общества. Жизнь дерзко переливается через края железобетонного силло­гизма: зло порождалось классовым антагонизмом; классовой борьбы внутри общества нет; следовательно...

А далее... Что «следовательно»?

— Зло исчезло,— застенчиво шепнула теория бескон­фликтности.

— Все зло от пережитков проклятого прошлого,— авто­ритетно пробасил чей-то голос.

— От бюрократов! — со свойственной юности непосред­ственностью догадался молодой поэт в модной куртке с молниями. И смущенно потупился: — Впрочем, бюрократы и есть зло, а зло...

Надо думать и думать. И по крайней мере понять: ис­кусство ищет методов познания логики теперешнего мира, живущего по новым законам, но нисколько не напоминаю­щего ни сказочную Муравию, ни Эльдорадо, ни расцве­ченный всеми цветами радуги магометанский рай. И когда-нибудь в глубинах само собой разумеющегося будет от­крыто новое. Оно ошеломит даже окончательно разучив­шихся удивляться граждан XX столетия.

А может быть, и не ошеломит. Наш век — век гениаль­ных открытий, творимых людьми, в лучшем случае просто талантливыми; и кажущееся несоответствие между вели­чием эпохи и заурядностью людей, ее созидающих, ста­новится одним из камней преткновения для социологии и искусства.

Не один человек отправляет в небо искусственные спутники и космические корабли, и не одинокий гений спасет мир от неизлечимых сейчас недугов. Не дождемся мы и никакого «нового Шекспира» и «нового Чайков­ского»: художественная революция предстанет перед нами не в радужном озарении вдруг открывшейся кому-то од­ному истины; она окружает нас незаметно, исподволь.

Человек идет в новую эру отягченным мелкими забо­тами и радостями, служебными неприятностями и семейными неурядицами. Гул ядерных взрывов заглушается нервным повизгиванием телефонных звонков, стрекота­нием пишущих машинок и хрупким звоном стекла, выби­того ребячьим мячиком.

И понятно, почему в наше время история искусства словно мельчает, и наша сентиментальная тоска по гениям остается не утоленной. Мир вступает в полосу качествен­ных изменений, в сравнении с которыми великие револю­ции прошлого — лишь более или менее существенные коли­чественные накопления. Перед нами открывается жизнь, не имеющая аналогий в прошлом, и ее всестороннее объяс­нение не под силу никакому сверхчеловеку. Миллионам обыкновенных ученых, инженеров, техников и рабочих остается творить великие дела сообща, не всегда отдавая себе отчет в истинном размахе событий, а иногда даже по необъяснимой душевной щедрости приписывая свои за­слуги кому-нибудь одному.

Гипнотизируют традиции. Трудно было рабочему, который всю жизнь копошился в допотопной шахте, сразу оказаться на современном заводе. Полуавтоматы. Телеуправление. Не разберешь что к чему. Однако новое не должно смущать его. Пусть переучивается, присматривается.

Наше искусство так и поступает. Идет непрерывная «литературная учеба». Осваиваются законы социальной жизни нового общества, и главное — формируются методы их познания. Искусство учится. Учится постигать великий смысл само собой разумеющегося.

И в искусствознании тоже куда ни глянешь — на что-нибудь само собой разумеющееся натолкнешься. Кажется, здесь уже все открыто, все обобщения сделаны. Пришла плодоносная осень, и некогда пышно расцветавший сад по­лон упавшими яблоками — только собирай их урожай.

Но что если все-таки задуматься: почему же яблоки упали на землю?

Творческий вымысел. Был ли Гастон?

Истина, казалось бы, общеизвестная: художественное произведение всегда вымышлено, «выдумано». Всегда!

Нет и не было Венеры Милосской — перед нами стоит, устремив мраморный взгляд в века, гениально изваянная глыба камня.

И никакого Гамлета нет — молодой актер лицедейст­вует на театральных подмостках.

Нет и людей, тени которых скользят по экрану. Нет их! А есть два километра шелестящей пленки, энергичный режиссер, измученные бесконечными пробами артисты и оператор, в тонких руках которого камера творит чудеса.

Все выдумано. Но мы чистосердечно верим в вымысел. Мы ревниво охраняем его. Мы более или менее успешно стараемся подражать героям любимых книжек и кинофиль­мов, воображать их живыми, а школьные учителя учат своих питомцев разбирать «черты характеров» Евгения Онегина, Обломова и Павла Власова. Питомцы скучают, но разбирают.

Мысля неосуществимое уже совершившимся, мы забываем и о странной красоте ямбического стиха, гремящего в устах... чиновника, самозабвенно выясняющего отношения с бронзовым императором, и о волшебной способности поэта продлевать одно мгновение на долгие годы. И о многом другом. В каждом из нас заключена частица горь­ковской Насти из пьесы «На дне». Бедняжка прочла книгу о синеоком красавце Гастоне и тут же безоговорочно уве­ровала в его существование: «Вот приходит он ночью в сад, в беседку, как мы уговорились... а уж я его давно жду и дрожу от страха и горя. Он тоже дрожит весь и — белый, как мел, а в руках у него леворверт...» И гневными слезами встречает горемычная девушка выпады циника Ба­рона. А Барон безжалостно язвит: не было никакого Гас­тона! Не было! Не было!

Противоречиво доверие к вымыслу — я говорю даже не об очевидной «выдумке» сказочных приключений или религиозных мифов, а о вымысле «хорошем», представ­ляющемся предельно правдоподобным и воспроизводя­щем события «во всей их полноте и целостности». Уверовав в реальность существования литературного героя, согла­шаясь или споря с ним, верящие словно делают какой-то шаг вперед, нравственно обогащаются. И им начинает ка­заться, что произведение искусства понято, содержание его освоено, исчерпано.

Исчерпано ли? «У нас,— писал Белинский,— вообще содержание понимают только внешним образом, как «сю­жет» сочинения, не подозревая, что содержание есть душа, жизнь и сюжет этого сюжета».

А отождествить происходящее в произведении искус­ства с «самой жизнью» — значит, впав в метафизику, сма­зать различие между действительностью и ее идеологиче­ским преломлением. И шедевр окажется обокраденным — пустым и неприглядным, словно комната, из которой в панике повыволокли все вещи. Безоговорочная вера в реальность вымысла таит в себе страшный потенциал консерватизма.

Но доказывать, что не было ни Гамлета, ни Евгения Онегина, ни Наташи Ростовой и даже Наполеон и Куту­зов — совсем не «настоящие» полководцы, а, как это ни прискорбно, всего лишь гениальная имитация,— значит вы­слушать гневную нотацию школьного учителя. Видимо, и в наши дни, и в наш социалистический век сознательный диалектик еще не победил в человеке стихийного метафизика, который, в частности, извечно сопротивляется проникновению «профанов» в святая святых искусства — «творческую лабораторию» художника.

Но мы, литературные критики — те