Москва газетная - Владимир Алексеевич Гиляровский
– А все-таки, что ни толкуй, а у нас его ждут… И дождемся, много греха пошло!
⁂
Вспоминали прошлую жизнь.
– Никого, думаю я, Суслик, из наших общих знакомых не осталось?
– Не говори… Балабурда жив, Пашка жив… Рука-то у него с тех пор отсохла… Все на тебя серчает, ежели, говорит, найду этого дьявола, я ему кишки выпущу и на локоть намотаю.
– Где ты его видел?
– Да у Балабурды годов семь назад я гнал плоты из-под Перми по Каме в Царицыно, как вот и теперь, да меж Осой и Оханской нас буря вдребезги разбила… Уж и буря была! Леса с кореньями выворачивала, избы поснесло в деревнях… Меня выкинуло на берег около деревни Беляевки замертво. Очухался я, гляжу – в избе лежу, а около меня сидят Балабурда и Пашка. Они меня подняли на берегу и перевезли на лодке в свой лесной хутор, верст десять от Беляевки… С год я у них валандался, да сбежал, смертоубийств много. Выезжали на лошадях, грабили и убивали по дорогам, потом заманивали беглых из Сибири – здесь им путь был, обратникам, а кои с деньгами – убивали да с камнем в воду… Убежал я… Балабурда-то еще торговал в Беляевке, его за купца там почитали. Ну да вспоминать неохота… И то чуть сегодня не попался.
– Как сегодня?
– Да на пароходе признал было меня один из Оханска: «Торговец, говорит, ты в Беляевке, кажется, жил?» Насилу отшился. Притворился глухим, а потом все за грудой лежал рылом вниз, пока не слез в Банновке…
Это он мне рассказывал уж на обратном пути, когда мы спускались вниз к реке.
– Глянь, Ликсеич, вот камень-то, кой ты кинул, пирог как есть.
– Так, думаешь, его Стенька глодал?
– А ты не смейся. – И вдруг остановился, прислушивается, бровь поднялась. – Слышишь?
– Чего?
– А в горе кто-то стонет.
И наклонился ухом к скале. Я тоже.
– Ничего нет.
– Нет? Значит, мне поблазнило.
Я взял камень и сунул его в карман.
– Бросил бы ты его, Ликсеич, ни к чему. Глянь – чистый пирог и угрызен. Кинь.
Я незаметно поднял другой камень и швырнул его в пропасть.
– Так-то лучше.
И успокоился.
А камень я так и привез – пирог и угрызен. Вспоминаю…
Солнце было низко, когда мы подходили к нашей лодке. Издали был виден костер, а около него наши гребцы кашу варили. Мы присели в кустах и еще поговорили.
– Жаль мне расставаться с тобой.
– И мне жаль, Ликсеич!
– Мне бы хотелось твои сказки записать все.
– Их в месяц не запишешь, а я что же, я бы для тебя рад послужить.
– Так вот что, приезжай ко мне в Москву, погости у меня подольше, а то я тебе и местечко схлопочу. Приезжай как домой. Меня не будет ежели, все равно я дома распоряжусь. Ты только скажи, что Суслик, примут как моего друга. А я твои сказки напечатаю, и нам за них заплатят большие деньги. Навек обеспечен будешь…
– Ладно, коли так.
– Буду ждать. Вот тебе мой адрес, пиши, что, мол, приеду, а я тебе на дорогу тридцать рублей вышлю, на чье хошь имя, на какого-нибудь твоего знакомого, если на свое не захочешь. Да я, кстати, и не знаю твоего имени, да мне и ни к чему. Суслик для меня дороже…
Мы сговорились. Я дал ему двадцать рублей – насилу уговорил, не берет, – и мы расстались у лодки.
– Ну, прощевай, Ликсеич… Я опять в гору пойду, в Данилиху.
Оказалось, Данилиха была почти рядом с вершиной утеса, но он проводил меня, во-первых, потому, что я бы дороги не нашел, а главное:
– Чтобы сумления не было. А ребята мало ли что подумать могут, привезли двоих, а назад один едет… Все можно подумать.
⁂
Шли года, а о Суслике ни слуху ни духу.
И вот теперь, через десятки лет, я заканчиваю эти мои воспоминания о нем у себя в Картине́. Передо мной лежит тот самый «угрызенный пирог» Стеньки Разина. Надо мной шумит аэроплан – через нас путь воздушной почты с заграницей, – и вспоминаю слова Суслика: «То, что было сказкой, – стало бывальщиной, что бывальщиной было, чего люди не помнят, – станет сказкой…»
Если бы Суслик видел аэроплан – этот ковер-самолет!
Если бы он слышал радио и антенну, от трубы к сухой березе протянутую, а ночью в приемнике огоньки мелькают?..
А Репка, Балабурда, Пашка, сам Суслик, бурлаки, шагавшие тысячи верст в лямке и усеявшие своими костями прибрежные пески Волги-матушки, – эта моя пережитая бывальщина сказкой кажется.
По следам Гоголя
От отца, свято чтившего книги Гоголя, с раннего детства проникся я любовью и уважением к этому писателю, а прочитавши «Тараса Бульбу», а позднее и другие его произведения, на всю жизнь остался верным почитателем каждой его художественной строки.
Родство с запорожским казачеством, не остывающая любовь к степям и просторам питали это чувство, и я постоянно тянулся к Гоголю, к его книгам и ко всему, что было связано с его родными местами.
Понятен мой восторг, когда в конце 1898 года я смог поехать на Украину, чтобы повидать гоголевское окружение, а может быть, и современников, знавших его лично.
По делам коннозаводства, которым я издавна увлекался, в январе 1899 года я приехал на Дубровский конный завод близ Миргорода и остановился у заведующего Ф. И. Измайлова, который, узнав о моих увлечениях Гоголем, предложил мне поехать в Миргород и Сорочинцы, дал лошадей и посоветовал, к кому там обратиться за интересующими меня сведениями.
Лошади были готовы, и чудная дубровская тройка быстро, несмотря на занесенную снегом дорогу, домчала меня до Миргорода, до того самого Миргорода, где целиком, с натуры были списаны действующие лица «Ревизора».
При въезде почти во всякий русский уездный город обыкновенно наткнешься на острог. Миргород являлся исключением: это мир-город, где даже острога не существовало, а в предполагавшемся для острога здании едва ли не помещалась школа.
Но впечатление при въезде в город все-таки неприятное: слева от дороги – кладбище, а справа – казенная торговля водкой (монополия).
Пей – и умирай!
Зато далее глаз отдыхал на роскошных зданиях Гоголевского училища, расположенного в молодом саду.
– Гоголевское! – с гордостью говорили миргородцы и сорочинцы. Здесь Гоголем гордились и всё бы, кажется, готовы назвать гоголевским.
– Наш Гоголь! – говорили здесь.
Только разве некоторые потомки героев «Мертвых душ» как-то неохотно вспоминали о великом писателе: так метко были описаны их деды и отцы.
Въехав в город, я направился в уездную земскую управу, к председателю С. И. Смагину, с которым еще давно познакомился у Ан. П. Чехова и не раз встречался в Москве. В управе я встретился с местным судебным следователем, старожилом Миргорода М. В. Домбровским, и тотчас же разговорились о Гоголе. Между прочим М. В. Домбровский показал мне только что полученное им объявление об издании «Истории русской словесности», составленной П. Н. Полевым, и обратил внимание на прекрасно исполненный рисунок с подписью: «Дом, где родился Гоголь, в сельце Васильевке».
– Прекрасный рисунок, и дом очень похож, – сказал М. В. Домбровский, – только одно неверно, а именно: Гоголь в этом доме только жил, а родился он в Сорочинцах, в доме Трахимовского; домик этот цел и теперь и принадлежит становому приставу Ересько. Да не хотите ли проехаться в Сорочинцы? У меня, кстати, там есть дело; а вас познакомлю кой с кем из современников Гоголя. Итак, через час я к вашим услугам, а пока посмотрите Гоголевское училище.
С. И. Смагин провел меня в училище, директор которого С. И. Масленников показал классы, мастерские и музей.
М. В. Домбровский был аккуратен, и через два часа, сделав 24 версты по пустынной снежной степи, мы были в Сорочинцах и остановились перед хорошеньким одноэтажным домом, принадлежавшим О. З. Королевой, современнице Гоголя.
Поднявшись на резное крыльцо с колоннами и пройдя сени, мы вошли в прихожую, где босая дивчина помогла нам раздеться, и затем очутились в большом светлом зале – установленной цветами и украшенной картинами гостиной.
Нас
