Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн
ЖИЗНЬ, НЕ РАЗРУШЕНИЕ{154}
сеобщий мир, каковым, по-видимому, окажется только мир в Европе, не должен быть просто отказом от войны на том основании, что, мол, мы, европейцы, нашли ее в общем невыносимой. Мы должны покончить с войной сознательно, из внутреннего побуждения. Мы должны знать и сознавать, что взгляды и теории, рисовавшие нам войну как сносный источник существования или как освежающее впечатление, были ложны и всегда таковыми останутся. Великой эпохой пусть будет отныне мир: жизнь, а не ее разрушение. Пусть испытанное на опыте обогатит мир, пусть возвысит его.
Дорастая до демократии, мы, немцы, будем наиболее вооружены опытом. Народ не может добиться власти, не познав как следует человека и не достигнув известной зрелости в умении управлять жизнью. У народов, которые сами руководят собой, игра социальных сил ни для кого не составляет секрета, там люди, действуя публично и гласно, воспитывают друг в друге знание себе подобных. Но стоит нам прийти в движение внутри страны, тотчас же падут препоны, отделяющие нас от внешнего мира, европейские расстояния сократятся, и мы взглянем на соседние народы как на родных, идущих с нами одним путем. Пока мы прозябали в застое государственности, они казались нам врагами, обреченными на смерть, ибо в отличие от нас не закоснели. Разве всякая пертурбация — не признак конца? Разве не гибельно домогаться осуществления идей в боях и кризисах? Пусть такова же будет теперь и наша доля. Проникнемся волей к самосовершенствованию и верой в себя, в человека.
Вера в человека — вот чего часто недоставало в нашем мире. Считалось, что человека нужно держать на скудном пайке идей и свободы. Иначе, дескать, он пустится во все тяжкие. Радость жизни, буржуазный быт, мир — все это можно ему именно только позволить, как школьнику — перемену или свободные полдня, настоящей же строгой дисциплиной, ему подобающей, является война, к которой и должны неизменно, исподволь готовиться государство и общество. Мнение это поверхностно, как сама ненависть к человеку, и все же, признанное однажды, оно стало распространенным. Необходимость во всем человечном возникает, право же, лишь постольку, поскольку мы ее допускаем. Нельзя с уверенностью утверждать, что во все времена еще ощутимой для нас истории борьба за существование, эта война посреди мира, не знала никаких ограничений. И она должна узнать их в будущем. Можно представить себе поколения, которые в человеческой теплоте не захотят усматривать признак слабости, и счастье, достижимое только через человечность, будут, как правило, ценить выше, чем власть. Доброта и вера в равенство людей, прекрасная страсть созревшего восемнадцатого века — почему бы им не вернуться и, может быть, даже на более прочную почву, ибо она обильно вспоена кровью? Демократия, познание, мир — это пути. Долг же только в том, чтобы добиться счастья.
МОЛОДОЕ ПОКОЛЕНИЕ{155}
лядя на двадцатилетних, нужно сказать себе: «Они уже знают, что такое страдание»; и: «Они рано учатся видеть, слишком много видеть». Нынешние молодые люди — строги к старшим; они проверяют нас в меру своих возможностей; они не засчитывают ни одной нашей заслуги, ни одной — даже из десяти тысяч, даже самой чистой и человечной. Они не хотят быть снисходительны к тем, кто сам был чрезмерно снисходителен к себе и считал более удобным «переучиваться» в моменты, когда следовало себя утверждать. Число тех, кого они считают достойными жизни, устрашающе мало. Но ведь сколько смертей они уже видели. Хочется назвать их дерзкими, но нужно себе сказать: «Они уже знают, что такое страдание, и виноваты в этом мы». Когда они появились на свет, мы уже действовали или позволяли событиям идти своим чередом, подготовляя, по большей части несознательно и безучастно, самим фактом своего существования эти не поддающиеся определению годы, которые для двадцатилетних и являются сейчас «молодостью».
Мы позволяли событиям идти своим чередом; а многие сделали больше. Когда мы начинали — одним словом, мы хотели только наслаждаться, а не исправляться и не исправлять. Те, кто жил духовной жизнью, по природе своей не отличались от преуспевавших в экономической и политической областях и даже от самых забитых и бедных. Жить ради идей, а не ради корысти и наслаждения — с конца века до 1914 года это казалось невозможным, тогда это походило бы на самообман или шутку. Даже бедняки со своими вождями понемногу теряли веру и боролись только за гроши, за крошечную долю благосостояния. Все были жадны к жизни, и мы тоже. Самая наглая форма этой жадности — превращать даже мысль в источник наслаждения, стремиться к ней не в силу ее нравственности, а только потому, что она способна ослеплять и щекотать. Безответственная несерьезность умов приводит к парадоксу. Парадокс — остроумная попытка уйти от истины. Истины считались у нас скучными и неудобными. Они были слишком давно известны и столько уже раз на земле претворялись в жизнь, что казалось пошлым бороться за них еще и для этой страны. Это казалось тем пошлее, чем больше мы чувствовали свою неспособность к такой борьбе.
Демократия, гуманизм, свободный литературный ум и сознание единства с другими странами Европы — все это с 1870 года постепенно отходило, по своему весу и значению, на задний план. Как заманчиво было пускать в оборот ложные ценности, разыгрывать умную бестию и отстаивать не очевидную необходимую правду, нет, а куда труднее доказуемую видимость. Вот что привлекло очень многих. Конечно, это были не самые лучшие и даже не всегда самые почитаемые, но они преобладали благодаря ежегодному возрастанию их числа и своей приспособленности к сущему и происходящему. Из года в год вплоть до войны умственные силы Германии все полнее и полнее растрачивались на оправдание лжи и на козыряние парадоксами. Выпячивающееся вперед «я» вместо повсюду осуществляемой нивелировки. Освящение установленного вместо вспыхивающего повсюду бунта. Государство и его величие вместо человека и его счастья. Власть вместо нравственности, власть материи, а не духа. Презрение к разуму — а отсюда презрение к
