Вниз по Волге - Брюс Чатвин
Четвертый класс находится глубоко внизу. Пассажиры тащат тяжелые узлы, дешевые корзины, музыкальные инструменты и сельскохозяйственные орудия. Здесь представлены все нации, населяющие Поволжье, степи и Кавказ: чуваши, цыгане, евреи, немцы, поляки, русские, казахи, киргизы. Здесь есть католики, православные, мусульмане, ламаисты, язычники, протестанты. Здесь едут старики, отцы, матери, девушки, дети. Здесь есть крестьяне, мелкие ремесленники, странствующие музыканты, слепые корсары, коммивояжеры, малорослые чистильщики обуви и бездомные дети, «беспризорные», питающиеся воздухом и несчастьями. Люди спят на деревянных полках, расположенных в два этажа друг над другом. Они едят тыквы, кормят младенцев, стирают пеленки, заваривают чай и играют на балалайках и губных гармошках.
Днем это тесное помещение кажется постыдно шумным и лишенным достоинства. Но ночью здесь веет умиротворением. Спящие бедняки кажутся святыми. На лицах лежит печать наивности. Все лица — как открытые двери, через которые смотришь в чистые, ясные души. Неспокойные руки пытаются отогнать слепящий свет ламп как надоедливую муху. Мужчины прячут головы в волосах женщин, крестьяне обнимают свои священные косы, дети — потрепанных кукол. Лампы раскачиваются в такт громко работающим машинам. Краснощекие девушки обнажают в улыбке крепкие белые зубы. Мир царит над беднотой, спящие люди кажутся исключительно миролюбивыми существами.
Пассажиры волжского парохода не делятся на богатых и бедных так примитивно символически, как верх и низ. Среди пассажиров четвертого класса есть зажиточные крестьяне, среди пассажиров первого далеко не все — богатые торговцы. Русский крестьянин предпочитает ехать в четвертом. Не только потому, что здесь дешевле. Крестьянину здесь привычнее. Революция освободила его от почтения к «господам», но отнюдь не от почтения к предмету. В ресторане, где стоит плохое пианино, крестьянин не сможет съесть с удовольствием свою тыкву. Какое-то время все ездили во всех классах. Потом разделились, практически добровольно.
— Видите, что дала людям революция? — сказал мне пассажир-американец. — Бедные теснятся внизу, а богатые играют в шестьдесят шесть!
— Но ведь это же единственное занятие, которому они могут предаваться беззаботно! — ответил я. — Самый бедный чистильщик обуви в четвертом классе думает сегодня, что сможет подняться к нам, если захочет. А вот богатые нэпманы боятся, что он может в любой момент прийти. «Верх» и «низ» на нашем пароходе уже давно не символические, а чисто практические величины. Может быть, когда-нибудь они вновь станут символическими.
— Да, станут, — сказал американец.
Небо над Волгой — низкое и плоское, раскрашенное неподвижными облаками. По обеим сторонам берега, на широком просторе, видно каждое возвышающееся дерево, каждую взлетающую птицу, каждое пасущееся животное. Лес кажется здесь искусственным образованием. Всё стремится расшириться, рассеяться по поверхности. Деревни, города и народы располагаются далеко друг от друга. Подворья, хижины, палатки кочевников окружены одиночеством. Многочисленные народности не смешиваются между собой. Даже те, которые осели, всю жизнь продолжают странствовать. Эта земля дарит чувство свободы, какое у нас могут дать только вода или воздух. Если бы птицы могли странствовать по земле, они бы не захотели здесь летать. А вот человек передвигается по земле, как по небу, быстро и бесцельно, птица земли.
Река, как и земля, широкая, бесконечно длинная (от Нижнего Новгорода до Астрахани — более двух тысяч километров) и очень медленная. По берегам достаточно поздно появляются низкие кубики — «волжские холмы». Своим голым скалистым нутром они повернуты к реке. Здесь они только ради разнообразия, их создал минутный каприз бога. За ними вновь тянется равнина, горизонт отодвигается всё дальше и дальше в степь.
Мощное дыхание степи долетает до холмов, до реки. Вкушаешь горечь бесконечности. Глядя на огромные горы и безграничные воды, человек чувствует себя потерянным и незащищенным. А при виде бесконечной равнины человек ощущает себя потерянным, но в то же время утешенным. Он не больше, чем соломинка, но он не пойдет ко дну: он как ребенок, проснувшийся ранним летним утром, пока все еще спят. Он потерян и одновременно окутан безграничной тишиной. В жужжании мухи, в глухих ударах маятника — та же убаюкивающая, неземная и вневременная печаль широкой равнины.
Мы останавливаемся у деревень, дома в них — из дерева и глины, крытые черепицей и соломой. Иногда посреди детей-хижин покоится широкий, по-матерински добрый церковный купол. Порой церковь располагается в конце длинного ряда хижин, ее венчает острая, длинная башня, напоминающая четырехугольный французский байонет. Это — вооруженная церковь, предводитель странствующей деревни.
Казань, татарская столица, открывается нашему взгляду. На берегу шумят пестрые торговые палатки. Город приветливо машет открытыми окнами, как стеклянными флагами. Слышен стук повозок. Видны зеленые и золотые купола, мерцающие в вечернем свете.
Из гавани в город ведет немощеная улица. Она превратилась в реку: вчера шел дождь. В городе тихо плещутся озерки. Кое-где проглядывают остатки мостовой. Названия улиц и магазинов невозможно прочесть, забрызганы грязью. Кстати, их и без того бывает не разобрать: некоторые написаны тюркско-татарским шрифтом. Поэтому татары предпочитают лично сидеть перед лавками и перечислять прохожим свои товары. Говорят, они хорошие торговцы. На подбородке у них черные кисточки. После революции традиционная для этих мест неграмотность уменьшилась на 25 процентов. Теперь многие умеют читать и писать. В книжных магазинах лежат издания на татарском языке, мальчишки-газетчики выкрикивают названия татарских газет. Татарские служащие выглядывают из почтовых окошек. Сотрудник почты объяснил мне, что татары — самый смелый народ. «Только они перемешаны с финнами», — злобно ответил я. Служащий обиделся. За исключением рестораторов и торговцев все довольны правительством. Татарские крестьяне сражались во время гражданской войны то за красных, то за белых. Порой не зная, за что именно сражаются. Сегодня все деревни Казанской губернии политизированы. Молодежь охвачена комсомольскими организациями. Как и для большинства мусульманских народов России, религия для татар — скорее упражнение, чем вера. Революция разрушила привычку, а не подавила потребность. Бедные крестьяне здесь довольны, как во всех поволжских губерниях. Богатые крестьяне, которые многого лишились, недовольны, как и в других местах, как немцы в Покровске, как крестьяне в Сталинграде и в Саратове.
Кстати, поволжские деревни — за исключением немецких — поставляют партии самых верных молодых приверженцев. На Волге села больше, чем город, охвачены политическим энтузиазмом. Многие местные деревни были очень далеки от культуры. Чуваши, например, еще и сегодня тайные
