Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

известной под именем социализма. Во Франции, по-видимому, новая опасность оказалась особенно чувствительной, ибо для ее устранения пришлось прибегнуть к средству поистине героическому — новому императору. Сам он не был совершенно чужд социализму; его робкая любовь принадлежала бедному люду. Между тем обогащался при нем буржуа; так смело он еще никогда не обогащался. Правда, в массе своей буржуа сохраняли порядочность, но их сливки — наиболее удачливые, представлявшие свой класс перед современниками и потомками, — утратили традиционную осмотрительность, класс начал отступать от правильного пути. Спекулятивный ажиотаж, охвативший спустя двадцать лет и победоносную Германию, остается вечным памятником эпохам Наполеона Третьего и Вильгельма Первого. Ни тот, ни другой ажиотажа не одобряли. По поводу приобретательского азарта буржуа Вильгельм однажды позволил себе даже сострить — острота хоть и слабая, но поучительная. Зная о связях герцога Ратиборского со спекулянтом Штроусбергом, он спросил герцога: «Ну, доктор Ратибор, как поживает герцог Штроусбергский?» Перепутав титулы, монарх не просто съехидничал, он показал себя почти пророком! Но если даже Ратибора это задело, то на Штроусберга подобные шутки не производили ни малейшего впечатления. Буржуа продолжал действовать в том же духе. Хотя и с нечистой совестью и с вытекающим отсюда страхом.

Неодолимый страх перед социализмом царил в Германии семидесятых годов. Такого страха никогда больше не было — разве только сегодня. Каждый владелец фирмы обрабатывал своих служащих так, словно они с ним сообща могли предотвратить надвигающийся конец мира. Каждая мадам на своей кушетке дрожала перед горничной, когда ей казалось, что та жадно глядит на ее шелковое платье. В результате — закон о социалистах, подавление и тюрьма. Еще не убийство — как сегодня. Анархические склонности нового буржуа, в которых его уже тогда упрекали консервативные противники, пока еще не дошли до последней точки.

«Слово «родина» означает нынче только исключительное стремление зарабатывать деньги». Это написал Гобино, граф и легитимист, после 1870 года. «Верно», — отвечает ему буржуа и тогдашний и сегодняшний: «Но это не упрек. Ибо чем служат родине? Тем, что зарабатывают деньги. У социалистов нет родины хотя бы уже потому, что они мешают делать дела».

Здесь, наверно, и заключено первоначальное буржуазное оправдание военной промышленности, — но разве буржуазное ее оправдание было когда-либо человечным? За десятилетия, отделяющие последнюю войну от предпоследней, гений буржуазии овладел техникой убоя и в ней ослабел. Буржуа, подвизающийся в военной промышленности — наиболее яркое воплощение своего класса — все это время зарабатывал деньги, дисконтируя будущее массовое умирание. Он уже не хочет и не считает себя внутренне обязанным служить жизни, если это не его собственная жизнь. Он осуществил поразительный парадокс, приковав к своей индустрии рабочих — первых жертв предстоящего побоища. Во славу и на пользу своей кровавой промышленности он привел в действие огромную рабочую силу, вызвал к жизни высокое техническое мастерство, пустил в ход тысячи шестерен и пружин, отняв все это у доброго дела. Буржуа, подвизающийся в военной промышленности, незримо правил государством, даже феодально-милитаристским государством, и после каждой попытки последнего уклониться от курса, снова толкал его на путь, ведущий к катастрофам. И в Германии и во Франции встречались министры, исполненные доброй воли или по меньшей мере не помышлявшие о самом крайнем. В партиях были шатанья, призывы к миру подчас достигали сердец, облеченных властью. При слове «война» натравливаемые друг на друга народы представляли себе некую веселую суматоху; о смерти они думали не больше, чем дети. Все знали и всего желали только промышленники, которые — по-видимому, в обеих странах — стояли за спиной националистических союзов, и их содержали, оплачивая крикунов, настраивавших общественность в пользу дальнейшего вооружения и подкупая, если нужно было, даже государство. Этого требовало их дело, которое они уже отождествляли с делом всей страны.

Вовлекши в махину своих негоций огромное число людей и сплетя со своими собственными интересами бесчисленное множество чужих интересов, они были убеждены, что заботятся не о себе, а о стране, о всей стране. Кто готовит войну, не вправе передохнуть, пока она не начнется: только тогда пробьет его час. Он не только натравливает, он в такой же степени и сам затравлен. Он растлевает всех и вся, но сам он, если не в материальном, то в нравственном отношении — первая жертва своих приготовлений.

Деды прикарманили бы прибавочную стоимость как дар божий. Внуки так уже не поступают. Зато они прикарманили саму родину. Это можно проделать, только спутав себя с ней. Разве не все дозволено тем, кто видит в себе страну, а в целой стране только себя? Они суть сама страна, они даже вправе иметь дела с себе подобными, которые тоже являются страной, хотя и вражеской. Перед кем ответственны и те и другие? Почему нельзя двум для вида враждующим военным индустриям окольными путями, через какие-то третьи предприятия, приобщиться друг к другу? Что можно против этого возразить? Ровным счетом ничего, они просто взаимозастраховались. Что бы ни случилось — победа или поражение, — они должны заработать, только в этом и заключается их долг. Идея родины, ради капиталов промышленности всячески подхлестываемая, становится бешенством и самоистязанием, а между тем сама покорительница мира нисколько ею не связана. Есть сфера, где уже не требуется никаких моральных оправданий твоего бытия и твоих действий! Ничего не значащие люди, влекомые множеством уз, врастают в нее, сами того не замечая. Мир — бесчувственное сырье, человечество — эпизод. Непреходяща и единственно ценна выгода тех, кто стоит у власти. Даже богу до этого не додуматься. Он не может быть ни столь ограниченным, ни столь одержимым манией величия.

Столь ограниченным и столь одержимым манией величия является только полный безбожник. Куда девалось благочестивое смирение прежних буржуа? Буржуазия как класс проделала свой путь слишком быстро, чтобы успеть задаться какими-либо другими целями, кроме победоносного накопительства. Класс буржуа не чувствует себя ответственным за народы, которые он эксплуатирует и которыми утоляет свою жажду власти. Иначе он никогда не потребовал бы от них таких жертв и страданий. Прежнее дворянство постоянно несло какую-то долю ответственности. Оно еще общалось с богом, которому было обязано своим правом. Кому обязан своим правом класс буржуа? Он отрицает живое проявление идей. Он ссылается только на «экономику», некий автоматический процесс, обогащающий самых богатых и вконец разоряющий бедняков. Все идеи, возникшие до буржуазии, последняя считает красивой болтовней, все, возникшие позднее и направленные против нее, — преступлением. Этот класс парвеню теперь так же консервативен, как раньше были разве только абсолютные монархи. До скончания лет все, кто родится, должны отдавать ему прибавочную