Ленька-карьерист - Виктор Коллингвуд

* * *

Учебный год 26−27-го проходил на удивление спокойно. Наше студенческое КБ, получив первый контракт, работало как часы. Мы изготавливали опытную партию инструмента для ХПЗ, и дела шли настолько хорошо, что к нам начали обращаться и другие заводы. Я был поглощен этой работой, учебой, комсомольскими делами. Времени на политические интриги почти не оставалось. Борьба за власть, казалось, утихла, переместилась в тишину кремлевских кабинетов.

Но это было затишье перед бурей.

В мае 1927 года по институту пронесся слух, от которого воздух, казалось, наэлектризовался. К нам, в МВТУ, для встречи со студенчеством приезжает сам Троцкий. К тому времени Лев Давыдович был снят со многих постов и уже капитально «нерукопожат» в Кремле. Встречу с ним тайно, почти подпольно организовали его сторонники, но слух о ней разлетелся мгновенно. В назначенный день самая большая аудитория училища была набита битком, народ толпился в коридорах. Пришло не меньше тысячи человек: студенты, преподаватели, даже технический персонал училища. Все хотели увидеть и услышать живую легенду, вождя Октября, создателя Красной Армии.

Я тоже оказался там, с трудом протиснувшись в задние ряды, чтобы не привлекать к себе внимания. Интересно было послушать его риторику, его аргументы. Не каждый день, черт возьми, получается увидеть самого Троцкого!

Наконец, раздались бурные аплодисменты — в аудитории, с небольшой группой сторонников, появился он — Троцкий. Энергичный, подтянутый, с его знаменитой бородкой, в строгом, полувоенном френче, поднявшись на трибуну, он начал говорить, и зал слушал его, затаив дыхание.

Да, это был красноречивый оратор! И говорил он о вещах весьма нелицеприятных: о предательстве идей Октября, бюрократическом перерождении партии, о нэпманской гидре душащей нашу революцию, о неудачах во внешней политике. И, конечно, об индустриализации.

— Товарищи! — гремел его голос. — Нам говорят о «смычке» с крестьянством, о постепенном развитии. Это — ложь! Это — оппортунизм! Пока мы топчемся на месте, мировой империализм готовится нас задушить! У нас нет времени на раскачку! Нам нужна не просто индустриализация. Нам нужна сверхиндустриализация!

Он рисовал грандиозные картины будущих заводов-гигантов, которые должны были вырасти в голой степи за два-три года. Он говорил о необходимости бросить все силы, все ресурсы на алтарь тяжелой промышленности.

— Мы должны взять у деревни все, что можно, и даже больше! — кричал он. — Чтобы построить наши заводы, наши домны, наши электростанции! Да, это будет тяжело. Да, придется затянуть пояса. Но другого пути у нас нет! Либо мы станем индустриальной державой, либо нас сомнут!

Он закончил под шквал аплодисментов. Люди вскочили с мест, скандировали: «Правильно!», «Даешь сверхиндустриализацию!».

Троцкий стоял, наслаждаясь этим триумфом. Потом он поднял руку, призывая к тишине.

— Я вижу, что вы со мной, товарищи! — сказал он с усмешкой. — Или, может, здесь есть те, кто не согласен? Кто считает, что нам не нужно торопиться? Что нам нужно и дальше прозябать в нашей отсталости? Есть ли в этом зале такие, кто против?

В зале стояла тишина. И в этой тишине я, сам не понимая, как это произошло, поднял руку. А потом, поддавшись какому-то внутреннему, неосознанному порыву, крикнул:

— Я против!

Сотни голов повернулись в мою сторону. На меня смотрели с удивлением, с недоумением, с гневом. Троцкий на трибуне тоже удивленно вскинул брови.

— Против? — переспросил он. — Интересно. А кто вы такой, молодой человек? И против чего именно вы возражаете?

— Я — Брежнев, студент этого училища, — сказал я, и голос мой, к моему собственному удивлению, прозвучал твердо и громко. — И я против вашей сверхиндустриализации.

— Вот как? — усмехнулся Троцкий. — Смелое заявление. Что ж, раз вы такой отважный, поднимитесь сюда, на трибуну, да и объясните свою позицию. Мы не сталинцы, мы любим дискуссии!

С трудом пробираясь через переполненный зал аудитории, я пошел к трибуне и начал говорить.

— Товарищи, постараюсь быть краток. Мы все знаем, что НЭП был введен не от хорошей жизни. Шесть лет назад страна была на грани. Восстание в Кронштадте, Тамбовское восстание, полный развал хозяйственной жизни — вот что мы имели тогда. Страна устала от сверхусилий. Крестьянство выдержало две войны подряд, а потом еще и сильный голод — новые продразверстки могут сломить ему шею. И тогда наступит голод. Такого нам не простят: и может случиться так, что никакой интервенции уже не понадобится, восставшее крестьянство само скинет Советскую власть. Ленин не зря говорил что НЭП — это всерьез и надолго. Он завещал нам поступательное, постепенное развитие. И прежде всего нам надо развить собственные технические компетенции, способность самим производить сложное, дорогое оборудование — прежде всего развивать собственное станкостроение, чтобы не зависеть от Запада, а не вбухивать тонны дешевого зерна, отнятого у крестьян, в обмен на дорогущие станки!

Зал слушал меня в гробовой тишине. А потом Троцкий, с той же легкой, снисходительной усмешкой, начал «разбирать» мою речь.

— Весьма трогательное выступление, товарищ Брежнев, — сказал он. — Проникнуто гуманизмом. Но, увы, оторвано от реальности.

И он начал по пунктам громить меня.

— Вы говорите о голоде? Но никто не предлагает отбирать у крестьян последнее! Достаточно изъять только «излишки». А если вы, товарищ, считаете, что защита этих излишков, которые кулак прячет от трудового народа, важнее постройки заводов, то вы, простите, льете воду на мельницу наших классовых врагов.

Зал взорвался аплодисментами.

— Вы говорите о собственном производстве станков? — продолжал он. — Прекрасная идея! Но когда мы их построим? Через десять лет? Через двадцать? А мировой империализм ждать не будет! Он нападет на нас завтра! У нас нет этого времени! Единственный наш шанс — это использовать противоречия между капиталистами. Использовать их жажду наживы, чтобы купить у них технологии сейчас, немедленно! А то, что как я слышал, делаете вы и ваши товарищи в МВТУ — это прекрасно, это задел на будущее. Но действовать надо уже сегодня!

Да, надо признать, он был блестящим демагогом, и отлично выворачивал мои аргументы наизнанку, представляя меня то защитником кулаков, то наивным прожектером.

Зал, еще недавно сочувственно молчавший, теперь гудел, поддерживая его. Когда я сошел с трибуны, на меня смотрели, как на врага. Я понял, что совершил свою первую, и, возможно, последнюю, большую политическую ошибку. И я не знал, какие