Барон фон дер Зайцев - Андрей Готлибович Шопперт

На счастье пацана из дома вышел, по-хозяйски почёсывая пузо под рясой, сам хозяин гусей и распинал их взаправду. Те с дороги убрались. На хозяина гавкать не решились.

— Святой отец, вы слышали про отца и братьев⁈ — перекрикивая возмущённых птиц, несмело приблизился к крыльцу Иоганн. Гуси-то отошли, но косились на чужака и планы мести вынашивали. Это отчётливо было видно по глазам. Они немигающе смотрели на пришельца и ждали малейшего повода. Круглые глаза, чёрные.

— Нет. Иоганн, чего ты гусей боишься? Заходи.

Событие двадцать шестое

— Нет, Иоганн, никто тебе не даст управлять баронством. Ты его, конечно, наследуешь, но только когда тебе будет пятнадцать лет. И то не сразу… А до этого архиепископ назначит тебе опекунов. Одним из них буду я, вторым, естественно, твоя мать, ну да, мачеха Мария, а третьим, думаю, отец твоей матери барон Отто фон Лаутенберг. Хотя, насколько я знаю, сейчас в замке проживает ваш родственник по материнской линии Юрген фон Кессельхут, возможно, барон фон Лаутенберг передаст опекунство ему, раз уж уже живёт у вас. Приходил вчера в храм. Достойный молодой человек.

— А религия? Я православный. Мне нужно будет креститься в католичество, чтобы стать бароном? — продолжал выпытывать информацию у преподобного Мартина Иван Фёдорович.

— Да. Архиепископ Риги Иоганн V Валленроде точно не признает власти схизматика над баронством. Я вообще не понимаю твоего отца. Сам перешёл в католичество, и сыновья старшие тоже католики. Третья жена и их дочь Базилиса — все католики и ты один, да ещё ваши воины — схизматики. Зачем ему это было нужно? Ну, а теперь, ты говоришь и воинов не осталось. Двое всего и неизвестно выживут ли. Ты один остался не в истинной вере.

— Не знаю, святой отец, но вы говорите время у меня почти три года есть. Если это необходимо, то через три года я перейду в католичество. А сейчас — это не главная проблема. Что мне вообще сейчас делать? — отмахнулся на время от религиозных проблем Иоганн.

Зря, это не толерантный двадцать первый век. Отец Мартин взвился и стал расписывать все плюсы от его перехода в истинную веру из схизматической ереси.

И это не пять минут длилось, а почти полчаса. Иван Фёдорович даже чуть было не ляпнул про Мартина Лютера. Мол, не долго осталось вашей истинной вере, скоро придёт ей на смену гораздо более истинная. Придёт её могильщик. Он может родился уже? Не. Это хватил. Лет через семьдесят — восемьдесят родится. Да и что он о нём знает? В чём разошлось католичество и протестантизм? Вот не историк религии Иван Фёдорович точно. Единственное, что он достоверно знал, так это то, что Лютер перевёл библию на немецкий. До этого богослужение проходило только на латыни, а этот язык и монахи многие не знали, не умели на нём читать и писать, а потому молитвы заучивали наизусть.

— Хорошо, падре, будь, по-вашему. Вот сейчас всё прояснится… Назначат этих самых опекунов, и я переговорю с ними, — решил сделать уступку Иоганн, а то эта канитель ему уже страшно надоела.

Идти к Матильде было рано, к кузнецу без священника бесполезно, да и тоже рано. Плуг нельзя за пару дней изготовить, не имея даже образца, ни то, что опыта такого изготовления.

— Давайте, преподобный займёмся изучением языка.

Легко сказать. Толку только от часового урока было мало. Падре Мартин денюжку честно отрабатывал, называл предметы, действия на языке местных, а вот голова у Иоганна была совсем не жемайтским языком сейчас занята, всё соображал, как себя вести и что делать. Заиметь в качестве опекуна этого хлыща Юргена фон Кессельхута — этого Киселя совсем не улыбалось. Это Кисель улыбался. Сам Иван Фёдорович не видел, но подслушал разговор бабки Лукерьи с датчанкой об этом Юргене. Верёвки, дескать, этот нищеброд вьёт из баронессы. Как бы не выклянчил сумму побольше и не сбежал. Слово «Альфонс» не называлось, не придумали ещё его, но смысл именно такой.

Стоп. А ведь теперь отца нет и фрайфрау Мария вдова. Она, чего доброго, может выскочить за муж, и почему бы не за Киселя. А вот интересно… Даже очень интересно… А что, если хворый Иоганн залезет на крышу донжона и кашлянет там. Не удержит равновесия и полетит с двенадцатиметровой высоты на землю, отнюдь не мягкую, нет там никаких грядок с розами. Это гарантированная смерть. Ну, пусть, девяносто процентов, но даже если просто переломается, то станет инвалидом. И не отдадут такому баронство. А тут есть отчим — фон Кессельхут. Барон воевать должен? А Кисель прямо смотрится воином без страха и упрёка — нибелунг, мать его. Может Кисель ему помочь упасть с крыши, или куском хлеба подавиться? Да вон в речке возьмёт и поможет утонуть? Вот ведь куда мысли лезли.

Ну, и какие тут нафиг изучения цветов жемайтской радуги. Zaļais. Это зелёный. Похоже так-то. Точно Шолохов написал в «Поднятой целине»: они берут наши слова коверкают из злости и сипение добавляют в конце. Жёлтый — Dzeltens. Красный — Sarkans. Тут чуть сложнее. Жаркий? Жар. Как от огня. Красного огня, но сипение своё всё одно добавить надо.

Еле досидел Иван Фёдорович до конца урока. И чуть не побежал к Матильде. И опять вкус крови во рту. Да, что же это такое⁉ Вот Гришка сволочь… Ну, ладно, теперь чего. Не по его желанию, но теперь брата нет. Как и отца. Хреново. А он об университете размечтался.

Матильда сидела на одном из чурбаков у крыльца. Страждущих она, видимо, разогнала. И теперь сидела, свесив руки и сгорбившись. Сразу и на десяток лет постарела, и жизнерадостность с улыбчивостью утратила. Маленькая, уставшая от жизни бабулька.

Иоганн вопросов задавать не стал. Сел на соседний пенёк и тоже руки свесил. Сам вместо детской лёгкости ощущал шесть с лишним десятков лет за спиной, а плюсом и рюкзак из свалившихся на него забот.

— Даст бог, Иоганн. Даст бог. Я что могла сделала. Всё, что могла. Старая я стала. Слабая. Теперь всё в руках Господа. Захочет, не попустит, и выздоровеют. А захочет видеть их в своём воинстве, так и заберёт. Небось хороших воев не много у него. А я постараюсь ещё. Отдохну сейчас, отвара для укрепления попью и опять ими займусь. Ты, иди, Иоганн. Нет сил на тебя. И завтра не будет. Лежи в замке на лавке