Ленька-активист - Виктор Коллингвуд
С комприветом, Л. Брежнев'.
«Не знаю, повлияет ли мое письмо хоть на что-то, — думал я, запечатывая его, — но, возможно, Сталин заметит логичность и лояльность моих предложений. Кооперация — это отлично. Беспроигрышная тема: вроде и про НЭП, а вроде бы и вполне по-ленински, по-коммунистически. Не затерялось бы только мое письмецо…»
Глава 11
Ночной бой на дальних складах, который закончился полной нашей победой, отдался по городу гулким, раскатистым эхом. Во-первых, акции нашей «пионерской коммуны» на невидимой городской бирже авторитета взлетели до небес. На нас теперь смотрели не как на ватагу оборванцев, таскающих воду и подметающих улицы, а как на заправских героев, оберегающих покой трудового народа. Даже отец, встретив меня на следующий день, не стал по обыкновению читать нотаций, а лишь хмуро похлопал по плечу костистой, пахнущей металлом и махоркой рукой и буркнул: «Смотри, Ленька, не зарывайся. Геройство — дело хорошее, да только пуля — дура, не разбирает, где герой, а где нет».
Во-вторых, наша совместная операция с комсомольцами сцементировала нас крепче любого указа или декрета. Мы с Петром Остапенко и его ребятами стали почти что боевыми побратимами. Они теперь нередко заглядывали в наш «пионерский дом», приносили то краюху хлеба, то кулек похожего на толченое стекло сахарина, делились последними новостями и гарной махоркой. Мы, в свою очередь, помогали им, чем могли — девчонки из моего отряда штопали их выцветшие гимнастерки, стирали в днепровской воде белье.
Но самое главное — наша ночная вылазка открыла для меня новые, совершенно неожиданные горизонты. Начальник нашей каменской милиции, пожилой, усатый бывший царский вахмистр по фамилии Захарченко, после этого случая посмотрел на меня совсем другими глазами.
— Ну, Брежнев, ну, голова! — говорил он, с восхищением тряся мою руку своей огромной, как лопата, ладонью. — Мы тут с ног сбились, ищем этих бандитов по всей округе, а они, оказывается, у нас под самым носом сидели! А ты их, можно сказать, голыми руками взял! Вот что значит революционная бдительность и смекалка!
Я, конечно, скромно отнекивался, говорил, что это все заслуга моих «пионеров» и комсомольцев, но в душе разливалось теплое, приятное чувство собственной значимости.
— Слушай, Леонид, — сказал мне Захарченко через несколько дней, отведя в сторону за угол ревкома. — У меня к тебе предложение. Деловое и важное. У меня в милиции народу — кот наплакал. Пять человек на весь город. Да и те, прямо скажем, не орлы. А преступности — море: спекуляция, воровство, разбои. Каждый второй, почитай, самогон из свеклы гонит, добро на спирт переводят, сволочи… Нам бы сейчас глаза и уши в городе — цены бы им не было. А твои-то «пионеры», они ведь везде снуют, что твои мыши, все видят, все слышат. Может, организуешь мне из них, так сказать, негласную агентурную сеть? Пусть прислушиваются, присматриваются, кто чем дышит, у кого чего происходит… А всю информацию — мне. Конфиденциально. А я уж, со своей стороны, не останусь в долгу. Помогу, чем смогу — и с пайком для твоих ребят, и с одежонкой какой-никакой. После конфискаций чего только у нас в участке не появляется! Ну как, по рукам?
В прошлой жизни «блатная романтика» девяностых усердно отучала «стучать» и доносить на преступников. Однако в нынешнее время я не видел ничего зазорного помогать новой власти. Наоборот, для моей будущей карьеры предложение показалось заманчивым. Стать, по сути, негласным помощником начальника милиции, иметь доступ к информации, влиять на ситуацию в городе — это было именно то, что мне нужно.
— По рукам, товарищ Захарченко, — не раздумывая, согласился я.
И работа закипела. Я собрал своих самых толковых и наблюдательных ребят — прежде всего, конечно, Костика Грушевого; затем — Митьку, который после истории с Крюком стал моим самым верным «агентом», шустрого и языкастого, но очень внимательного Ваську, и еще нескольких ребят постарше. Я объяснил им задачу: не просто работать, а смотреть в оба, слушать и запоминать.
Мои «пионеры», как муравьи, расползались по всему городу, и информация потекла. Они работали на огородах, носили воду, помогали в больнице, разгружали вагоны на станции, стояли в бесконечных очередях за хлебом. Они общались с десятками, сотнями людей, и, как губка, впитывали все слухи, все разговоры, все новости.
— Дядя Леня, — с горящими глазами докладывал мне вечером Митька, и его глаза горели от важности поручения, — а у тетки Моти, что на Новых Планах живет, вчера мука появилась. Цельный амбар набит. Говорит, брат из деревни привез. А я того брата ни разу и не видел. И на мешках — знаки Красной Армии. Как есть, сперли казенный хлеб через начснаба какого-нибудь!.
— А у купца бывшего, Сидорчука, — сообщал Костик, — по ночам в подвале лампа горит. И люди какие-то приходят, с мешками. Говорят, он там соль прячет, спекулирует. По три фунта за мешок картошки меняет, буржуй недорезанный!
— А на рынке сегодня один мужик сапоги новые продавал, хромовые, — добавлял Васька. — Говорил, на фронте трофейные взял. А я такие же сапоги на днях видел у начальника продсклада…
Всю эту информацию, тщательно отфильтрованную и проверенную, я передавал Захарченко. И результаты не заставили себя ждать. Через несколько дней милиция нагрянула с обыском к тетке Моте и нашла у нее не один, не пять, а аж двадцать мешков муки, припрятанных в амбаре. Оказалось, ее «примак», работавший на железнодорожном складе и подрабатывавший на мельнице, потихоньку таскал зерно. У купца Сидорчука в подвале действительно обнаружили целый склад соли. А «трофейные» сапоги оказались крадеными с того самого продсклада, о чем неопровержимо свидетельствовал штамп внутри голенища. Каждый такой успешный рейд был для нас маленькой победой. Мы чувствовали себя настоящими борцами с контрреволюцией и спекуляцией. Захарченко был доволен, и регулярно
