Ленька-активист - Виктор Коллингвуд

— Я, — ответил я, пожимая его крепкую, мозолистую руку. — А вы?..

— Макаренко. Антон Семенович, — представился он.

Я замер. Макаренко! Тот самый! Легендарный педагог, о котором я так много думал, на которого ссылался в своем письме Сталину! Он сам приехал сюда, в наше Каменское!

— Антон Семенович! — выдохнул я. — Вот это да! Какими судьбами?

Макаренко усмехнулся в свои аккуратные усы.

— Да вот, твоими, можно сказать юноша! Приключилась со мной история, почти анекдотическая. Вызывают меня, понимаешь, в губком партии. Я уж думал, опять за мои «непедагогические» методы воспитания в колонии нагоняй давать будут. Опять начнут про «казарменный режим» и «отсутствие гуманизма» рассказывать. А они мне, представь себе, говорят: «Вот, товарищ Макаренко, до нас из ЦК дошли сведения о вашем передовом опыте трудового воспитания. Есть мнение, что его нужно изучать и распространять. А сообщил об этом опыте, между прочим, некий юный организатор пионерской коммуны из города Каменского, товарищ Брежнев. Не знаете такого?»

Он смотрел на меня с лукавым прищуром, и я почувствовал, как у меня горят уши.

— Я, признаться, опешил, — продолжал Макаренко. — Удивился страшно. Кто такой, думаю, этот Брежнев, что и про меня знает, и, главное, до самого ЦК достучаться смог? Это ж какой талант надо иметь, чтобы твое письмо там не просто прочитали, а еще и отреагировали! Вот и решил, как только выдалась возможность, приехать, посмотреть. Что же это за чудо-коммуна у вас тут, и что за командир такой предприимчивый?

Я был одновременно и смущен, и горд. Значит, мое письмо действительно произвело эффект! Оно не просто дошло до Сталина, оно запустило целую цепь событий, которая в итоге и привела этого выдающегося человека сюда, ко мне.

Я с радостью и гордостью показывал Макаренко наше хозяйство. Нашу коммуну на старом заводском складе, наши двухъярусные нары, застеленные соломенными тюфяками, нашу столовую с огромным закопченным котлом, в котором булькала пшенная каша. Наш ТОЗ на бывшем пустыре, где уже зеленели аккуратные, как по линейке, ряды первых всходов. Наш чайный кооператив, где в большом сарае уже сушились первые, собранные этой весной, листья кипрея, и стоял густой, пряный аромат. И, конечно, нашу главную гордость — металлообрабатывающую артель, где мой отец и другие мастеровые, стуча молотками и ругаясь, чинили старые плуги и ковали новые лемеха.

Макаренко ходил, смотрел, задавал короткие, точные вопросы. Он говорил мало, больше слушал. Но я видел по его глазам, что он все понимает, все оценивает.

— Да, — сказал он, когда мы закончили осмотр и сидели в моем маленьком «кабинете», отгороженном от общей спальни фанерной перегородкой. — Организовано у вас все толково, с хозяйственной жилкой. Труд, коллектив, самоуправление — все это правильно, все это по-нашему. Видно, что командир здесь не штаны просиживает.

Но я чувствовал, что в его оценке есть какая-то сдержанность, какая-то недосказанность.

— Антон Семенович, — спросил я прямо. — Вам что-то не нравится? Я вижу, вы сомневаетесь.

— Не то чтобы не нравится, — вздохнул он, доставая из кармана портсигар. — Закуришь? Нет? Ну и правильно. Так вот… Просто у нас с тобой, Леонид, задачи немного разные. Я работаю с правонарушителями. С ворами, с грабителями, с малолетними проститутками. С теми, у кого душа искалечена, сломана. Моя главная задача — не просто накормить и организовать, а перевоспитать. Сломать старые, воровские привычки и создать нового человека. Это, я тебе скажу, адский труд. А у тебя здесь, я вижу, откровенных уголовников нет. У тебя — сироты, беспризорники. Их нужно не столько перевоспитывать, сколько просто вернуть в нормальную, человеческую жизнь. Поэтому твой опыт в плане организации труда мне очень интересен. А вот в плане воспитания как такового…

— А как же идеология? — перебил я его. — Мы же не просто работаем. Мы проводим политзанятия, читаем газеты, изучаем историю партии. Мы воспитываем из ребят настоящих пионеров, будущих комсомольцев, строителей коммунизма!

Макаренко снова усмехнулся, выпустив облачко дыма.

— Идеология — это хорошо. Это — каркас, на который все нанизывается. И то, что вы этим занимаетесь, вызывает у меня большое уважение. Это очень правильно и нужно. Но это, так сказать, воспитание «сверху». А мне приходится иметь дело с тем, что «снизу» лезет, с той грязью, которая в душах сидит. Это как… ты строишь новый дом, а я — капитально ремонтирую развалины, из которых сначала еще и нужно выгрести тонны мусора.

В тот вечер мы проговорили до поздней ночи. Я рассказал ему о своих планах, о том, что скоро закончу школу и собираюсь ехать в большой город, учиться на инженера.

— Вот только за коммуну душа болит, Антон Семенович, — сказал я. — У нас, конечно, есть взрослый куратор, Иван Евграфович Свиридов. Человек он золотой, работяга, ребята его уважают. Но он — не педагог. Он производственник. Начнет завод работать, и уйдет он снова туда, инструментом заниматься. Вот уеду я учиться, и боюсь, как бы коммуна моя не развалилась. Не могли бы вы… ну, не знаю… взять над нею шефство?

Макаренко задумался, глядя на пляшущий огонек керосиновой лампы.

— Взять шефство… — повторил он. — Переехать сюда, в Каменское, я, конечно, не могу. У меня своя колония, свои заботы. Но помогать советом, делиться опытом — это можно устроить. Буду присылать вам свои методические материалы, наработки. Будем переписываться. А если что-то срочное — приезжайте ко мне в Полтаву, не стесняйтесь.

На следующий день я рассказал об этом разговоре Свиридову. И, к своему удивлению, увидел на его лице обиду.

— Шефство, значит? — проговорил он, отводя глаза и ковыряя щепку на столе. — Макаренко… Значит, я, по-твоему, не справляюсь? Плохой из меня куратор?

— Да что вы, Иван Евграфович! — воскликнул я. — Вы — наш спаситель, наш отец родной! Без вас бы ничего этого не было! Но вы же сами понимаете, вы — производственник. Ваше дело — станки, металл, планы. А он — педагог. Профессионал. Он знает, как с детьми работать, как их души лечить. А вы будете нашим хозяйственным директором, главным инженером! Каждый должен заниматься своим делом. Вы же не пойдете к сапожнику зубы лечить?

Свиридов подумал, потом крякнул и виновато улыбнулся.

— А ведь ты, Ленька, прав. Какой из меня воспитатель… Я и со своими-то не