Ленька-карьерист - Виктор Коллингвуд

— Подумайте, товарищи. Если у нас будет голод — народ ведь это надолго запомнит! И когда (замете, я говорю «когда», а не «если»), начнется большая война, пострадавшие от голода районы могу оказаться нелояльны!

— Ничего, ОГПУ и милиция справятся!

— Предстоящая война будет грандиозным противостоянием, заставляющим напрячь нас все силы в борьбе за победу. Товарищи: вспомните, как господа Романовы потеряли власть? Просто в Петрограде были слишком длинные очереди за хлебом! И вот из-за такой мелочи погибла могучая некогда империя. Задумайтесь, если, скажем, Украина или Северный Кавказ в критический момент войны вдруг окажутся охвачены волнениями — не станет ли это той соломиной, что решит исход войны? Или вы забыли, как на кронштадтский лед пришлось посылать делегатов X съезда ВКПб?

Конечно, даже такие разговоры можно было вести лишь с крайней осторожностью.

И я знал, что Сталин все это время продолжал молча наблюдать за мною. И, надо сказать, очень скоро я почувствовал, что его отношение ко мне меняется. Маленков, оказавшийся блестящим организатором и безжалостным администратором, неплохо справлялся с авиаотраслью. Опираясь на авторитет ЦК, мои рекомендации и поддержку Сталина, он жестко гнул свою линию. Постепенно, к концу лета, хаос начал преобразовываться в порядок. Заводы, получив четкие планы и унифицированные чертежи, приступили к наращиванию выпуска. Конструкторы, лишившись возможности «выбить» ресурсы под свои личные проекты, вынуждены были, как правило, работать в рамках единой концепции.

Я наблюдал за этим со стороны, оставаясь в тени. Моё имя нигде не фигурировало, вся слава доставалась Маленкову. Меня это устраивало — Хозяин, видя положительные результаты, все больше убеждался, что мои прогнозы сбываются. Это был мой главный аргумент в этой долгой, молчаливой партии, которую я вел с ним. И я чувствовал, что мой следующий ход в этой партии уже не за горами.

И вот однажды, в один из серых сентябрьских дней, когда я сидел над отчетами ЭНИМСа, в кабинете зазвонил телефон прямой связи. Я снял трубку.

— Товарищ Брежнев? С вами будет говорить товарищ Сталин.

У меня на мгновение перехватило дыхание. Признаться, я не ожидал этого так скоро.

— Слушаю, товарищ Сталин, — произнес я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Зайдите ко мне, товарищ Брэжнев, — раздался в трубке знакомый глуховатый голос с большим акцентом. — Сейчас же.

В его кабинете все было по-прежнему: длинный строгий стол, карта мира на стене, запах табака. Он ходил по ковру, заложив руки за спину. Не поздоровавшись, он остановился напротив меня и долго смотрел своим тяжелым, пронзительным взглядом.

— Садитесь, — наконец сказал он, указывая на стул.

Я сел. Он продолжает ходить.

— Помните наш разговор про авиацию? Вы тогда предложили хорошую идею — навести порядок.

Я молчал, не зная, к чему он клонит.

— Я тогда подумал, — продолжал он, раскуривая трубку, и вновь начиная расхаживать, — может, идея твоя — пустая? Прожект? И я решил посмотреть, реорганизацию по КБ отложили, поставили на отрасль товарища Маленкова. И что же мы видим?

Он остановился и посмотрел на меня в упор.

— А мы видим, что дело пошло. Значит, идея твоя была правильной. А исполнитель — плохой.

Он снова заходил по кабинету.

— Я тебя проверял, Брежнев. И вижу, ты был прав. Возможно, и про единый сектор для контроля над всеми конструкторскими бюро, тоже правильная идея, — продолжал рассуждать он вслух. — Пора наводить порядок во всей нашей технической мысли. Хватит самодэятельности!

Он подошел к столу, взял карандаш и сделал какую-то пометку на лежавшем перед ним листе.

— Готовьтесь, товарищ Брежнев. На ближайшем заседании Политбюро мы решим этот вопрос. Создадим вам новый сектор. А вы, — он поднял мне глаза, — станете кандидатом в секретариат ЦК, с назначением на эту новую должность.

Он сказал это так буднично, словно речь шла о выдаче мне нового пропуска. Но для меня в этот момент переменилось буквально все. Это было признание, вход в высшую лигу. Реальная, огромная власть!

— Идите, товарищ Брэжнев. Работайте, — сказал он, давая понять, что аудитория окончена. — Работы у вас теперь будет много.

Я вышел из его кабинета, шатаясь, как пьяный; шел по гулким коридорам Кремля и не чувствовал под ногами пола. Проверка завершилась и теперь у меня в руках окажется рычаг, которым я, если буду достаточно умен и осторожен, смогу перевернуть не только авиацию, но и всю страну.

Эпилог

1933 год. Москва.

Зима в том году выдалась на редкость снежной и морозной, но Москва жила в своем обычном ритме: гудели заводы, спешили по заснеженным улицам трамваи, а из окон домов лился теплый, уютный свет.

Голода не случилось.

Этот простой, почти будничный факт был для меня главной наградой, главным итогом четырех лет невидимой, изматывающей войны. Призрак этого события, который неотступно стоял за моим плечом с того самого дня, как я поговорил со своим одногруппником Мишей, растворился в морозном воздухе.

События пошли по иному, более позитивному пути. Закупленные в Америке заводы, ввезенные через «Амторг», уже встали на советской земле и, хотя еще не вышли на полную мощность, начали производство продукции. Одним из первых были запущены станкостроительные заводы в Москве, Ленинграде, Иваново и Ижевске. ЭНИМС, ставший флагманом нового ЦК по науке и технике, завалил промышленность новыми моделями станков. Выпуск тракторов и комбайнов вырос в разы. Это развитие позволило Сталину и его окружению ослабить мертвую хватку на горле деревни. Необходимость выжимать из крестьянства последнее зерно для покупки заграничной техники отступила.

Снижение давления на колхозы, начавшееся с 1930 года, дало свои плоды. Крестьянин, пусть и загнанный в колхоз, но получивший возможность работать и у себя, на приусадебном участке, встретил неурожай 1932 года не с пустыми закромами. Да, тот год выдался непростым — засуха, неэффективное управление на местах — все это было. Но это не стало приговором: в деревне был запас. Небольшой, но достаточный, чтобы пережить трудную зиму. А там, где дела шли совсем плохо, использовались запасы Госрезерва.

По моей инициативе для пострадавших из-за засухи районов объявили «налоговые каникулы» — полное освобождение от хлебосдачи на год. Город и армию снабжали сами склады Госрезерва, идею создания которых я подкинул еще в 28-м году. Разумеется, я преподнес