Ай да Пушкин, втройне, ай да, с… сын! - Руслан Ряфатевич Агишев
— Вот пополдничает, немного вздремнет, а после и начнет. У нас все знают, что с бумагами сюда до полудня лучше совсем не приходить. Вон, в любой кабинет зайди, дверь закрыта.
Не поверив этому, Александр метнулся к следующему кабинету, где располагался очередной начальник. Дернул за ручку, но с тем же результатом — дверь не открылась. Он прошел по коридору дальше, проверяя на своем пути каждый кабинет.
— Никого… Председателя Ученого комитета нет, его замов тоже нет. Заместитель председателя Главного правления училищ, глава департамента народного просвещения отсутствуют… Не пойму, а кто же тогда на месте?
Пушкин вопросительно посмотрел на вздыхающего Кикина, потом на мелькнувшего в конце коридора худого мужчину в мундире коллежского асессора и все понял.
— Значит, как всегда, верхи спят до обеда, а низы пашут с утра и до темна. Некрасиво получается…
Кикин сразу же оживился. Точно, хорошо хлебнул здесь. Тоже был на самой низшей должности, целыми днями по загривку получал, сначала свою, а потом и чужую работу делал.
— А давай-ка, Сёма, мы этих хозяев жизни на улицу переселим за прогулы? Чего рот разинул? Я министр, или так, погулять вышел? — Пушкин угрожающе ухмыльнулся. Мысль об особенном наказании прогульщиков показалась ему особенно интересной. — Живо собери людей, вскрывай кабинеты тех, кого нет на рабочем месте, и выноси все их барахло прямо на улицу! Понял меня? Тогда бегом, бегом!
Парнишка с вытянутым от удивления лицом медленно шел по коридору, не переставая при этом оглядываться назад. Видно, что все еще надеялся, что начальник вот-вот отменит свое «дикое» распоряжение. Однако Александр всякий раз кивал ему и тянул в его сторону указательный палец.
* * *
Санкт-Петербург.
Потом весь Петербург, от мала и до велика, от князей до нищих с паперти, судачил о том, что произошло этим утром у здания Министерства просвещения. Рассказывали, что привлеченные странным грохотом и толпами хохочущих людей со всего города набежали городовые с околоточными. Думали, видно, что какая-то буза поднялась и мастеровые бунтовать начали. Когда же все узнали и подивились на дорогущие кресла со столами прямо на мостовой, то тоже начали в усы и бороды посмеиваться.
— … Его Высокопревосходительство так и сказал. Мол, коли честно трудиться не хотите, то с сегодняшнего дня будете прямо у крыльца сидеть и свои бумажки перебирать, — пересказывал народ происходящее, всякий раз на новый лад, добавляя одно, меняя другое. Постепенно, истинные причины случившегося оказались похоронены под совершенно дикими предположениями и фантазиями, где лихой правдолюбец Пушкин гнал богатеев в хвост и гриву. — Кто же рот на него раскрывал, тем всю харю кровянил. Истинный крест, кровянил! Прямо своими белыми ручками сначала одному в толстую харю дал, потом другому…
— Да ты что⁈ Разве кто может господ в харю бить⁈ — естественно в толпе не верили, даже плевались, оттого и брань звучала, и драки вспыхивали. — Яго же на дэль вызовут за такое поругание чести! Стреляться же будут…
— И шта⁈ Подумаешь, стреляться. То для него невелика беда, раз плюнуть! Он же, почитай, кажный день на дуэли стреляется, и всегда победу держит! Заговоренный, его ни одна пуля не берет, то в образок попадет, то мимо пролетит, — народ уже легенды приплетать начал, добавляя в свои рассказы такие подробности, что уши в трубочку скручивались. — Его сам Господь своей благодатью отметил за великое дело. Слышал, чай, что в Петербурх привезли копье того латинянина, что Христа в живот поранил? Так Пушкин это привез. Сказывают, что десять, а то и пятнадцать возов серебра за то копье отдал…
Ничего не поделаешь, такова человеческая потребность — в своей серой тяжелой и безрадостной жизни всегда искать что-то большое, доброе и светлое, овеянное божественной благодатью. Вот Пушкин и стал выразителем этих народных чаяний, сначала незаметно, мягко, исподволь, а потом все более явно, сильнее и выразительнее. Все, что о нем слышали, люди тут же естественно вплетали в легенду о великом герое, почти святом бессребренике, который отринул материальное и встал за правду. А слышали они немало подходящего — и о выкупе за огромные деньги того самого копья римского сотника Лонгина, и о народных лотереях с настоящими призами, и об особой школе для детей всех сословий, и о частых дуэлях, из которых он удивительным образом выходил победителем…
Глава 28
Еще один шажок к светлому будущему
* * *
Санкт-Петербург
Июньское утро. Несмотря на ранее время, уже начало припекать. Совершавшие утренний променад дамы обзавелись белоснежными кружевными зонтиками, лукаво стреляя из-под них любопытствующими взглядами по сторонам. Господа, затянутые в мундиры и сюртуки, не могли себе позволить такой роскоши, как зонт, поэтому лишь вздыхали, стараясь держаться в тени домов. Мастеровые с подмастерьями, уже принявшиеся за работу, напротив, щеголяли в одних рубахах с открытым воротом.
Донимала занимавшаяся жара и Пушкина, бодро вышагивавшего по проспекту. День был рабочий, поэтому пришлось облачиться в министерский мундир, плотное сукно которого грело не хуже шубы. Приходилось то и дело утирать платком пот, обильно выступавший на лице. Только он почти не обращал на это — действительно, несущественные мелочи, в сравнении с недавними событиями.
Поэтому он шел и улыбался. Конечно, улыбался не во весь рот, как загулявший работяга, а в меру, немного — ровно столько, сколько нужно было.
— А все-таки меняется все вокруг… Понемногу, но меняется, вертятся колесики, пусть не шибко, но вертятся…
В последние дни поэт довольно часто думал о том, что останется после него, о своем «наследстве». И дело было не столько в его вкладе в русскую культуру, литературу, стихотворное искусство и тому подобное, сколько в его влиянии на развитие всей страны. Естественно, он не мифический атлант, державший на своих плечах мир, и уж тем более не Господь Бог, но в его силах было многое изменить в окружающей его действительности. Собственно, в последние месяцы именно этим он и занимался, решив, что больше нельзя, как и раньше, оставаться в стороне. Нельзя было оставаться просто хорошим человеком и добрым семьянином, и не замечать жутких вещей, которые творились вокруг.
— Зря я плакался, что это Сизифов труд, что все обязательно откатится назад, — бормотал он на ходу, то ли споря сам с собой, то ли просто ведя разговор. Причем, неспециально, но все выглядело так, словно очень занятый министр репетировал что-то очень серьезное, важное. Оттого во
