Будет день - И. А. Намор
И так день, и другой, и третий. Пять дней… „Полет нормальный“, шесть… А вокруг идиллия и полное „благорастворение воздухов“, буколические пейзажи, западноевропейская „сладкая“ весна, и стремительно сходящий с ума мир за обрезом горизонта. Во всяком случае, если верить радио и добирающихся до них с суточным опозданием газет, тихая Европа начинала напоминать бордель, объятый пожаром во время наводнения. Но, наверное, такой она тогда и была, старушка Европа. Во Франции Народный Фронт, там капиталисты и штрейкбрехеры, коммунисты и правые, и бог знает, кто еще, а в Чехословацкой республике война и в Германии психоз: Гитлер грозит, но никому не страшно, а зря. А в Англии…
„А вот любопытно, – задавался иногда вопросом Федорчук, просматривая очередную газету. – С кем собирается воевать Великобритания? С СССР или с САСШ?“
Но это где-то там… за окоемом. А здесь „гранд плезир“ и полный покой, который, как известно, нам только снится…
Сегодня – как и вчера, и позавчера, – начали с дыхательных упражнений. Вдох носом и „по-мужски“, направляя воздух в район солнечного сплетения. И выдох – медленный через рот. Подышали… Виктор ловил себя пару раз на „нескромных“ взглядах, но всего только пару раз – затем „распевки“. Сначала простенькие: до-ми-соль, до-ми-соль-до… Пятнадцать минут такого „разогрева“, и переходим „к водным процедурам“, имея в виду разучивание песен. Репертуар это святое, да еще такой репертуар. Но каждую песню нужно сначала „прогнать“ целиком „по бумажке“. Потом разобрать „по косточкам“ и снова собрать, „ювелирно“ работая над фразировкой каждой строчки. Виктор ночи не спал, вспоминая все, что знал о пении – хоть оперном, хоть эстрадном – и уроки сольфеджио еще в детской музыкальной школе, и у букинистов в развалах на набережной Сены кое-какую литературу приобрел. Однако упрямство Татьяны и ее желание всегда настоять на своем могли – так иногда казалось Виктору – свести с ума даже хладный камень.
„А я не камень! И мне плевать, что там у кого и с кем пошло боком. Мы работаем или где?!“
Но сегодня что-то не задалось практически с самого начала. Как-то сразу взяло и пошло „не в ту степь“. Хоть волком вой, но ощущение „неправильности“ буквально висело в воздухе и сильно, хотя пока еще и не смертельно, отравляло атмосферу репетиции.
– Ты знаешь, – сказал, наконец, Виктор. – Вроде бы неплохо, но чего-то не хватает. И я, кажется, знаю, чего именно. У тебя парижское произношение! Получается слишком мягко, понимаешь? А нам нужно… Я думаю, нужно добавить экспрессии, провинциального грассирования. Олег вроде говорил, ты здорово изображала Мирей Матье? Может, попробуешь?!
Как ни странно, Жаннет не стала спорить, посмотрела сквозь ресницы, докурила сигарету – „Тоже мне певица!“ – и усилила „р-р“, нажав от всей души. Повторили еще раз целиком. И еще раз. После чего явно уже Татьяна, перейдя на русский и совершенно другим тоном, заявила:
– Все, мон шер! Достаточно на сегодня. Я уже никакая. И потом нельзя перегружать связки, тем более нетренированные!
Виктор несколько опешил. Переходы „настроения ее личностей“ могли поставить в тупик кого угодно. Но, взглянув на часы, кивнул, соглашаясь – полтора часа улетело, и не заметили.
– Хорошо. Давай тогда над образом поработаем.
И началось.
– Как ты стоишь? – не выдержал, сорвался, но сделанного не воротишь. – Ну как ты стоишь? Спину, спину прямо держи…
Репетиция продолжалась уже пятый час. Заглянувшую с полчаса назад экономку они синхронно, почти хором шуганули так, что непричастную к их проблемам пожилую бельгийку словно ветром сдуло. Судя по тому, что их больше никто не беспокоил, мадам Клавье запретила заходить в „музыкальный салон“ кому бы то ни было. Во избежание, так сказать. И была права. Паны дерутся, у холопов чубы трещат, не так ли?
– Вот так. Взгляд в зал. Нет, не на кресла и ряды. Поверх голов на дальнюю точку. Представь, что перед тобой кирпичная стена. Глухая кирпичная стена. Красный кирпич. Серые швы раствора. Рассматривай, изучай ее и одновременно пой, нет, просто проговаривай слова…
Ну, казалось бы, что здесь не так? Простые истины. Сермяжная правда сценического искусства… Но нет. Куда там! Жаннет устала и не хотела это скрывать, по крайней мере, от Виктора. Наоборот, на Виктора-то как раз и должно было обрушиться накопленное за утренние часы раздражение.
– Мосье Руа, чем это вы мне морочите голову? – в ее нарочито спокойную речь вплелись не то чтобы истерические, но какие-то откровенно стервозные нотки. – Уж не возомнили ли вы себя, часом, Станиславским и Немировичем-Данченко? Система Руа… Не звучит! Самого Константина Николаича переплюнуть решили? – подняла она бровь и нахально улыбнулась Виктору прямо в лицо:
– Не верю!
– О! – ну он ведь тоже не вчера родился и „замужем не первый год“. – Какие мы слова, оказывается, знаем! Сергеевич он, мадемуазель, Константин Сергеевич! – Федорчука слегка мутило и поколачивало от усталости и еле сдерживаемого раздражения, которое вольно или невольно выплескивалось вместе со словами, несмотря на все усилия сдержаться.
– Веником убиться… умереть – не встать. Система принадлежит режиссеру Станиславскому. Но к нам она, мадемуазель, никакого отношения не имеет, даже если бы принадлежала востоковеду Алексееву, сиречь режиссеру Станиславскому, толку от нее в пении все равно с гулькин хрен. А у нас именно что певческая сцена. И тут не то, что там! – в сущности, он говорил правильные вещи, но, к сожалению, к ним примешивалось слишком много эмоций – его и ее – чтобы она его услышала.
– В обычной жизни, мадемуазель, вы ужасно привлекательны и раскованы. Просто красотка кабаре и звезда шантана. Но как только становитесь к роялю – все. Туши свет. Съежится вся, скукожится, задеревенеет – хошь пили, а хошь строгай.
„Тоже устал, – поняла Татьяна, – и в чем-то прав, но…“
Но ее несло точно так же, как и его.
– Мне что, сплясать для вящего эффекта? – вообще-то он ее ни о чем подобном не просил, даже напротив, но, начав „во здравие“, не могла уже остановиться.
– Хочешь, „цыганочку“ сбацаю? – „Жаннет“ повела плечами и развернутой во всю ширь грудью. И тряхнула, прокатила волну так, что сердце „мосье Руа“ чуть не пропустило пару тактов.
– Или ты танец живота предпочтешь? – и она показала ему, что может и так.
„Эк его!“
