"Фантастика 2025-167". Компиляция. Книги 1-24 - Алекс Войтенко

— Да пока не получается, — ещё больше помрачнел он, но деньги сцапал и торопливо сунул их в карман (видимо, пока я не передумал), — не берут никуда. Говорят, из-за амораловки. А я что, один такой? Да там все! Вон в Большом что творится! Про остальные, помельче, вообще молчу!

Он подался вперёд и с горящими глазами начал передавать мне последние сплетни из театральной жизни:

— Дирижер балета Файер разводится! А сам сто лет уже как старый пердун!

— Ну, как бы это его дело, — с недоумением пожал плечами я, — возможно в молодости была любовь, влечение, страсть, к преклонному возрасту всё прошло, а общих интересов с супругой не было и нету. Так иногда бывает…

— Муля! Он в пятый раз разводится! И все балерины через него там прошли! И это только начало. Я точно знаю!

У меня лицо вытянулось.

— Но это ерунда, по сравнению с остальными! — загорячился Жасминов, — вон тот же Лавровский бросил жену с ребенком ради другой балерины. А он, между прочим, главный балетмейстер в Большом. А художник Рындин бросил семью с двумя взрослыми дочерями и сошелся с Улановой. Но с женой не развёлся и живёт на две семьи. Бегает туда-сюда. При этом из Партии его не погнали, он так и продолжает оставаться членом парткома. А дирижер Кондрашин, говорят, женился в третий раз. И это только за полтора года. Да и у Покровского рыльце в пушку.

— А кто это? — поморщился я.

— Главный режиссер Большого театра, — презрительно хмыкнул Жасминов.

— Ты их осуждаешь? — удивился я.

— Да не осуждаю я их, Муля! — фыркнул Жасминов, — мне обидно, что меня теперь никуда не берут. Из-за того, что я с замужней бабой чуток покуролесил. Я теперь для них словно прокажённый. А эти товарищи спокойно занимаются развратом прямо на рабочем месте, не скрываясь и всё им нипочём.

Он вздохнул.

— А зачем тебе два червонца? — спросил я, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей.

— Напиться хочу, — сдержанно ответил Жасминов и с тревогой спросил, — Муля, ты знаешь, у кого можно самогон купить в это время?

Я пожал плечами, мол, не знаю.

— Вот и я не знаю, — вздохнул Жасминов, — Раньше всегда Гришка бегал. Он-то знал. А сейчас…

Помолчали.

Наконец, я сказал:

— Орфей, я могу попробовать тебе помочь.

— Помоги, Муля, век должен буду! — глаза у Жасминова вспыхнули, словно лампочки Ильича. — Мне две бутылки хватит.

— Я не о самогоне. В другом помочь. Я поговорю с Глориозовым и с Капраловым-Башинским, — пообещал я, — результат не гарантирую, но спросить — спрошу.

— Глориозов? — скривился Жасминов, — этот бездарь⁈ А про Капралова-Башинского я даже говорить не хочу…

— Тогда у тебя остаётся единственный вариант — петь куплеты на летней сцене в парке.

Жасминов от неожиданности аж возмущённо подпрыгнул, чуть не опрокинув бутылку с остатками кефира.

— Осторожнее, — сказал я и пояснил, — я шучу конечно же. Но если ты будешь носом и дальше вот так крутить, то вообще без работы останешься. Да, у тебя сейчас сложные времена. Но начинать нужно с той высоты, куда можешь дотянуться. И если не получается сразу на самый верх запрыгнуть — то нужно брать, что дают, потихоньку готовиться, и ждать удобного момента.

Жасминов вздохнул, а я продолжил нотацию:

— Так что с этими товарищами я поговорю. Хотя результата не гарантирую. Сейчас в театральной жизни всё сложнее стало. Сплошные страсти и интриги.

Жасминов опять вздохнул и согласно кивнул.

— Но взамен, Орфей, я тебя буду тоже просить об услуге…

Говорят, беда не приходит одна. Вот и с Дусей у нас тоже началась война.

В отместку за то, что вчера я не стал ужинать, Дуся на завтрак приготовила пшённую кашу, но не просто пшённую кашу, а на молоке и с пенками (она знает, что я ненавижу пшённую кашу, поэтому её и приготовила). Я демонстративно отказался это есть и с ледяным выражением лица ушел на работу. Завтрак остался на столе нетронутым.

Пусть знает.

Я ушел и даже не обернулся на прощание, чтобы не видеть Дусино ехидно улыбающееся лицо.

Соответственно настроение у меня было не очень.

А на работе меня уже поджидал Козляткин. Злой и мрачный. Он сидел прямо в моём кабинете, на моём рабочем месте. Лариса и Мария Степановна сидели, как мышки, и старались не отсвечивать. И, кажется, даже не дышали.

При виде меня Козляткин надулся, побагровел и заорал:

— Бубнов! Ты что творишь⁈

Он долго орал. В течение последних двадцати минут я узнал о себе много нового. Козляткин кричал, брызгал слюной, какой я несознательный, и тому подобное.

Я не спорил. Я тоже был злой и мрачный.

Дуся мне с утра то же самое сообщила.

А если двое взрослых людей сообщают одну и ту же информацию с разрывом в десять минут, значит, они либо сговорились, либо это действительно так.

— Я запрещаю тебе увольняться, — в конце своего экспрессивного монолога заявил Козляткин, — забери заявление из кадров. Ему ещё ходу не давали. Я запретил.

— Я Большакову обещал, — сказал я.

— Пока за финансирование на театр Глориозова не отчитаешься — никакого увольнения, — мстительно выбросил последний козырь из рукава Козляткин и при этом ещё более мстительно и многозначительно добавил, — кроме того, ты мне кое-что обещал.

Мда. Крыть было нечем.

Уши у Ларисы и Марии Степановны предательски дрогнули и зашевелились от любопытства. Думаю, сегодня весь Комитет по искусствам СССР будет гадать, что именно я обещал Козляткину, что мне даже увольняться нельзя.

Это ещё больше не прибавило мне настроения.

— Пошли в мой кабинет, — заметив алчное любопытство коллег, буркнул Козляткин.

Пришлось идти.

— Ты понимаешь, Муля, я же тебя не виню! — возмутился он, когда мы остались в его кабинете без посторонних ушей. — да, проект ты провалил, но ты лично мне обещал ты помнишь какую услугу!

— Но я же всё выполнил, — осторожно сказал я, — вас повысили.

— У меня испытательный срок! — взревел Козляткин, но бросив тревожный взгляд на дверь, за которой стопроцентно подслушивал бравый и вездесущий Альберт Кузьмич, резко понизил голос почти до шёпота.

Тут в дверь дважды стукнули и Козляткин совсем притих:

— Да! —