Зловещие маски Корсакова - Игорь Евдокимов

смотришь на несостоявшееся орудие убийства. Судя по виду, это украшение предназначалось некой даме. Я слабо представляю себе мужчину, который носил бы такое. Шеин лишь не угадал с отпущенным временем. Если бы он успел подарить кулон сегодня, то мумия бы пришла за его обладательницей.

– Но… кто она?

– Хороший вопрос, верно? Заняться им придется тебе. Ну или твоему ведомству. У меня, к сожалению, не хватит времени. Через несколько недель мне нужно будет выехать за границу.

– Зачем? Неужели есть более важные дела, чем это?

– Как ни странно, да, – кивнул Корсаков. – Куда более важные… Но подсказку одну я тебе дам. Как видишь по последствиям, Шеин и те, кто стоит за ним, выбрали не самый удобный и незаметный способ убийства. Это работа на публику. Смерть несчастной женщины вызвала бы ужас у всех, кто ее знал. Уверен, твой полковник смог бы замять шумиху, но те, кому предназначалось это послание, несомненно, усвоили бы его. Соответственно, мы говорим о высшем свете, а также о людях, которые имеют представление об оккультных делах. Думаю, это уже значительно сузит круг поиска.

– Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь со своими туманными намеками? – спросил Павел.

– Только не говори, что полковника…

– Его самого, – подтвердил Постольский.

– Да, кстати, о нем, – пробормотал Корсаков. – Нам стоит разделиться. Я поеду обратно в Эрмитаж, верну на место камень и успокою Сержа. А ты поезжай на службу, ведь понедельник уже наступил, и доложи обо всем. Полковнику придется здорово прибраться. И, главное, постарайся его убедить, что меня не надо упрятать в какой-нибудь застенок после такого празднования дня рождения, очень тебя прошу!

Часть II

«Дело о Конклаве Слепых»

Герои этой истории разговаривают на итальянском, французском, немецком, английском и прочих языках. Дабы не превращать повествование в сплошной парад сносок, оригинальная речь оставлена лишь там, где это необходимо для создания колорита. В остальном же их общение передается русским языком.

I

1881 год, сентябрь, где-то в Нижегородской губернии

Кавалькада влетела в городок со стороны Московской заставы ближе к полуночи. Черную карету с занавесями на окнах сопровождали четверо всадников: двое скакали впереди, двое – сзади. Топот коней разбудил сторожа, дремавшего в ветхой кордегардии, но к тому моменту, как старик вышел на крыльцо, процессия уже проскочила два обелиска, отмечавших границы города, и мчалась по пустой главной улице, где в столь позднее время не было ни души. Малочисленные тусклые фонари и зашедшая за тучи луна надежно укрыли карету и всадников, так что немногим проснувшимся жителям, приникшим к окнам, оставалось довольствоваться лишь стуком копыт по булыжнику единственной мощеной дороги в городе. Словно призрак в ночи, кортеж пронзил город насквозь и две минуты спустя миновал столбы Вятской заставы на северо-восточной окраине.

Целью его был Светлозерский монастырь. Он стоял в старом урочище посреди леса в трех верстах от границы города. Монастырь окружали высокие кирпичные стены с могучими остроконечными башнями да ров, делавший тихую провинциальную обитель похожей на средневековую крепость. Перед водой всадники осадили коней, за ними остановилась и карета. Из-за надвратной часовни раздались зычные приглушенные команды. Зазвенели громадные цепи, опуская подвесной мост и поднимая кованую решетку. С козел кареты соскочил человек в черном дорожном плаще и распахнул дверцу. Из нее навстречу монахам с факелами, что выжидающе остановились на мосту, сошел высокий мужчина в мундире жандармского полковника.

– Ваше высокоблагородие, мы и не думали, что вы прибудете… – обратился к нему крепкий седовласый настоятель.

– Именно на это я и рассчитывал, – ответил полковник. – Проводите меня к Корсакову.

Настоятель не стал спорить и жестом приказал одному из монахов с факелами выполнить просьбу жандарма. Конвой остался на месте.

Полковник в сопровождении монахов прошел через врата и оказался внутри монастыря. Обстановка поражала своим аскетизмом. Обычно игумены старались украсить свои монастыри, хотя бы разбить садик или розарий. Здесь же на площади внутри стен стояли лишь собор и келейный корпус. Никаких деревьев, никаких кустов: пустой мощеный плац, просматриваемый со стен и башен, где стояли необычные часовые – в монашеских рясах, но каждый при винтовке и подпоясанный ремнем с ножнами для шашки.

Игумен и братия направились обратно в свои кельи, а провожатый полковника повел его к маленькому каменному строению, ярко освещенному лампами и факелами. По обе стороны от него стояли еще двое часовых. Достав из кармана связку ключей, монах поочередно отомкнул три замка и распахнул тяжеленую металлическую дверь. От нее вниз, в темное подземелье, уходили крутые, истертые от времени ступени. Провожатый перехватил факел поудобнее и начал спуск. Полковник, которому пришлось согнуться в три погибели, пошел следом. Дверь за ними со скрипом и тяжелым грохотом затворилась. Защелкали замки.

Лестница привела их в холодный коридор, также выложенный камнем. По обе стороны от него тянулись глухие деревянные двери. У каждой висела потушенная лампа, а в стену вбито кольцо для факела. У нужной им двери монах остановился и повернулся к жандарму:

– Я отопру дверь и…

– Знаю я ваши правила, – отмахнулся полковник. – Половина писана мной.

– Тогда знаете, что я обязан их вам повторить, – терпеливо продолжил провожатый. – Я отопру дверь, разожгу для вас лампу и впущу внутрь, а затем закрою вас. Когда будете готовы выйти…

– Я постучу три раза, спасибо, – закончил за него жандарм. – Лучше скажи, как он?

– По вашему распоряжению с ним никто не разговаривает. Прогулки раз в неделю. Днем он зафиксирован так, чтобы не мог себя поранить и начертать кровью какие-то символы. Ночью пристегнут ремнями к нарам. Камеру осматриваем три раза в день, опять же, чтобы не оставил никаких сюрпризов.

– Мягко вы с ним, – осклабился жандарм. – А что пленник?

– Нем как могила. Видно, что тяжко ему, но молчит. Никого ни о чем не спрашивает. Не грозит. Не умоляет. Просто… смотрит.

– Ладно, запускай. Только табурет мне добудь сначала.

Пока монах бегал в конец коридора, полковник сам разжег себе лампу. Наконец дверь перед ним открылась. Он оказался в натуральном каменном мешке – отвратительно пахнущем, без намека на оконце или вентиляционную щель. Из всей мебели – грубые деревянные нары, на которых сейчас лежал стянутый ремнями человек с плотным мешком на голове. Услышав звук открывшейся двери и почувствовав дуновение сквозняка, он попытался мотнуть пристегнутой головой в сторону вошедшего, но не проронил ни звука.

Полковник тоже молчал. Он поставил рядом с нарами табурет, уселся и наконец смог выпрямить спину. После этого жандарм медленно расстегнул ремни, удерживающие пленника. С болезненным стоном тот