Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

Ты принимаешь самое простое решение в жизни, потому что мир, оставшийся за океаном, мир жирных пальцев и культуры обжорства, мир суеверий и порванных рисунков, возвращается, вытесняет яркую неоновую реальность, начинает с деталей, но скоро, если ты ничего не предпримешь, вернется полностью — значит, ты снова упадешь, и отражение займет твое место. Станет лучше тебя. Будет вместо тебя. Вот почему тускнеет твое золотое свечение, вот почему даже сейчас, в зеркалах этих двух шарлатанов — здесь, в шатком ларьке, полно свечей и склянок, а на стене висят два маленьких зеркальца в старых рамах, будто бы из далекого прошлого твоей родины, — оно кажется призрачным.

Ты благодаришь короля и королеву эстрады, оставляешь им несколько купюр — даже не считаешь сколько, — а они удивленно присвистывают тебе вслед, предлагают вернуться, если возникнут проблемы покрупнее, но их голоса — бой судьбоносных курантов, воскрешающий мертвецов и убивающий тебя; придется вновь вернуть прошлое в могилу: прочь, несуществующие призраки, этот город — нет, этот мир — полон охотников за привидениями, Бэтменов, чародеек, терминаторов, они прогонят вас, объединятся, найдут все камни бесконечности, щелкнут пальцами — и не останется ни следа от прошлого.

Все зеркала разобьются.

Ты снова прыгаешь в такси — третий водитель кажется тебе копией доктора Ананси, ты даже хочешь спросить его, но помалкиваешь, списываешь все на головную боль, — пишешь Вивьен, что застрял в пробке и не приедешь. Она звонит тебе.

— Петя, не будь последней мразью. — Слова ее ядовиты, она готова пожирать мужские сердца, в первую очередь — твое. — Генри за тебя чуть голову не расшиб. А ты… Хотя бы напиши что-то в соцсетях. Будь человеком. Ты ведь знаешь, что все не так. Что это клевета.

— Его ведь нет рядом, да? — усмехаешься ты. Больше не страшно. — Я ведь знаю, что он считает совсем иначе. Мы почти как Супермен и Бизарро…[21]

— Не вешай мне лапшу на уши, Петя. — Хорошо, что ты никуда не поехал. Не смог бы смотреть Вивьен в глаза, она бы испепелила тебя взглядом. — Это не шутки. Все серьезно. Помни: без Генри ты был бы никем.

— Какие дешевые фокусы! Нет, Вивьен. — Твой холодный ответ громче крика. — Это он без меня был бы никем. Так бы и продолжил страдать, мучиться. Может, зря он тогда не решился? Может, повторить прямо сейчас? Вивьен, не моя проблема, что он лапал молоденьких девочек у тебя под носом. Может, и трахал кого, откуда я знаю…

— Надо было оттрахать тебя! — Вивьен не сдерживается, кричит. — По полной программе!

Ты кладешь телефон на сиденье, слушаешь страшную ругань Вивьен — может, это новая форма древних заклятий? — а потом просто сбрасываешь звонок и блокируешь номер. Прикрываешь глаза, вслушиваясь в шум мегаполиса.

— Похоже, не повезло вам сегодня. — Таксист откашливается.

— О нет. — Ты приоткрываешь глаза. — Мне как раз повезло. Сегодня — очень повезло.

Вечером ты проверяешь сообщения — Генри не звонил и не писал. Принимаешь душ, голым замираешь у зеркала — отражение все еще тусклое, но ничего, это ненадолго. Наутро, не трогая телефон, садишься рисовать. Выходишь пообедать в ресторане, флиртуешь с официанткой — слишком заинтересованно она смотрела на тебя, — возвращаешься домой, рисуешь еще и, уставший, жалеешь, что та официантка не простая проститутка. Лежишь на кровати, морщишься: крутит внутри, вновь мучает крик мировой агонии — все из-за поспешных слов Вивьен и Генри. Но ты наконец понимаешь, как заглушить ее, нескончаемую агонию — как много людей слышат ее? Как много пытаются что-то делать, как много сделали вид, что просто сошли с ума?

Ты берешь телефон — от Генри ничего так и нет — и вдруг замечаешь сообщение с незнакомого номера. Читаешь. Смеешься — не в силах остановиться — и отвечаешь: «Да, с радостью». Переворачиваешься на живот, открываешь «Твиттер» и, тяжело вздохнув, вспоминаешь веселый смех Эли, ее нежные руки, глубокий взгляд, невероятные рисунки и страшные предсмертные слова. Пишешь пост. Стираешь, пишешь вновь. Опять стираешь, редактируешь и, взглянув в зеркала — тусклые отражения наблюдают за тобой, ожидают решения, — публикуешь написанное. Засыпаешь, ожидая волшебных снов. Вместо них — чернота.

Похоже ли предательство на беззвездное небо?

А Генри впервые выкуривает две сигареты подряд. Сидит при приглушенном свете, рядом — томик с неполным собранием сочинений Достоевского, купленный в России, и бокал вина. У Генри на коленях лежит Вивьен — в одном нижнем белье — и спрашивает его, пока он пробегается глазами по тексту:

— Скажи хотя бы мне. — Голос сонный, уставший. Она звонила друзьям и знакомым, спрашивала, насколько серьезными могут быть последствия, и все как один отвечали: зависит от его, Генри, слов и действий, а еще — от дальнейших обвинений. — Это все правда было? То, в чем тебя обвиняют? Кто эта сучка? Скажи, удушу собственными руками. Даже если их много.

— Наша жизнь — сплошная суперпозиция, — вздыхает Генри. Тушит сигарету, гладит Вивьен по еще мокрым после душа волосам: шампунь пахнет табаком и шоколадом, ее любимый аромат. — Это правда было. И этого правда не было.

Он вспоминает минуты редких старых слабостей: еще до того, как стоял на коленях перед Вивьен.

— Но трахался я только с тобой, — смеется он, целуя Вивьен. — Вот тебе крест!

— За это я тебя и люблю. — Она садится рядом. Берет его бокал вина. — За твою веру в лучшее. Хотя все серьезно.

— Я знаю. — Генри закрывает лицо руками. — Ты слишком часто говоришь, за что меня любишь. Сам не знаю, откуда этот оптимизм. Это все пагубное влияние Оскара и старания старушки Вал. Я все еще надеюсь, что ее рассказы не старческое помешательство. Боже, что бы она обо мне сейчас сказала…

— Ничего плохого. — Вивьен хмурится. — А вот я бы сказала пару ласковых Пете. Генри, ты пригрел на груди змею! Хотя бы напиши ему — может, тогда он…

— Не говори о нем так, Вивьен. — Генри встает, подходит к окну, открывает его. Прохладный осенний ветер ударяет в лицо. Генри смотрит на огни города, как всегда, говорящие на своем тайном языке — языке безумцев и заплутавших путников, и Генри кажется, что он наконец начинает понимать его. — Я ведь сам напугал его. Пугал все это время. Знаю, что ты скажешь — он сам виноват. Но мне… стоило признаться ему с самого начала. Сразу в двух вещах: что я не собираюсь занимать его место и что я… правда творю его руками. И сказать, что вот это мне не нужно. — Он проводит рукой перед лицом. — Все мы ошибаемся и заблуждаемся. Пусть наслаждается своим счастьем, пока может. Разве я могу лишить его такой радости? Счастье и так штука хрупкая. Это не его проблемы. Не хочу втягивать его в это…

— Но он втянул тебя в свои проблемы. — Вивьен встает рядом.

— Нет, я сам втянулся в них. Не спрашивай почему — сама знаешь ответ. Потому что без него я давно бы ушел ко дну. И даже ты не смогла бы меня остановить.

— Я бы и не стала. — Она вдруг захлопывает окно, целует Генри в щеку. — Просто ушла бы вместе с тобой. Но сейчас… Генри, послушай.

— Не переживай. — Генри проводит рукой по волосам Вивьен. Вздрагивает от мысли, что сейчас впервые будет ей врать. И врет: — Думаешь, я не буду бороться? Тогда ты так и не успела понять меня за эти годы! Мы проломим эти баррикады головой. Точнее, я проломлю — кто-то же должен будет забинтовывать мне голову в конце этого фильма.

— В том-то и дело, что это не кино.

— Конечно. Это куда интереснее. Неужели ты никогда не мечтала стать актрисой? Вот, пожалуйста!

— Я уже стала. И кто-то от моей игры остался совсем без ума.

И они, замолчав на миг, смеются, а потом заваливаются на диван и, так и не выключив свет, так и не закрыв Достоевского, засыпают.

Просыпается Генри от дребезжания десятков сообщений, звонков; на границе сна и яви думает, что настал конец света, рухнули небоскребы, Гудзон вышел из берегов и ангелы трубят, заглушая музыку ночных клубов. Еле-еле открывает глаза, встает, пытаясь не побеспокоить Вивьен — хотя она уже проснулась, — берет со столика телефон и действительно читает о конце света — его собственного. Все кидают одну и ту же ссылку, один и тот же скриншот. Вивьен тянет сонным голосом: «Что такое?» — а Генри сперва не отвечает, а потом говорит фразу, пробуждающую лучше кофе и холодного душа: «Возьми меня за руку, иначе я нырну в эту чертову тьму». Генри показывает ей скриншот, и она, внимательно читая твой пост в «Твиттере», манифест, подобный тем, что так любили поэты и художники минувшего века, кричит, ругается, бросает на пол подушку. А Генри сидит молча, смотрит в одну точку. Потом забирает у Вивьен телефон — она плачет, уткнувшись лицом в диван, — и перечитывает все еще раз: