Сколько волка ни корми - Карина Сергеевна Володина
Вран торопливо взбирается по пригорку, почти бегом – чтобы в снегу из-за медлительности не увязнуть. Смотрит на него один из огромных деревянных волков, мордой прямо в сторону его подъёма обращённый, хлопает по боку туго набитая сумка. Ещё немного – и он будет наверху.
Капище это с незапамятных времён существует, некоторые говорят – вообще его не их община возвела, а до них кто-то. Волков таких двенадцать, рассеяны они большим кругом по холму, во все стороны взирают – и каждый чем-то от других отличается. У одного ухо порвано, у другого морда чуть уже, третий – и вовсе как будто не взрослый, а только-только из волчат вышел. Говорят, раньше у них имена свои были, раньше все они за своё дело отвечали, если нужно было что-то – так к определённому волку обращались, а не ко всем сразу. Утратились эти знания со временем, да и не всем теперь на этот холм ходить можно. Вран, как обычно, правила нарушает.
Старейшинам можно, например – это всегда пожалуйста, на все праздники, по любому поводу: хворь по деревне расползается, в лесу заплутал кто-то, соседи нехорошие появились. Юношам во время посвящения не можно даже, а нужно – главное это место их. Если женщина забеременела и беда у неё с ребёнком, тоже её сюда пускают у волка помощи попросить; детей сюда приводят, как ходить научатся, чтобы с хозяевами познакомились, но один раз только, и то – в сопровождении старейшин. Вран в своём самовольстве не виноват: привык он к этому месту. Когда в общине думали, что волк его своим выбрал, постоянно его старейшины сюда брали, хорошим знаком это считалось. А затем брать перестали – но холм-то Врану полюбился. Хороший холм. Всегда на нём спокойно.
Вран делает последний рывок – и наконец до волка добирается. Выдыхает с облегчением, поспешно одежду отряхивает, чтобы снег к ней не примёрз. Стягивает одну перчатку, дерева волка касается – и замечает, что на его лапу кто-то ленту красную повязал.
Вот и вся запретная священность этого места. Всё время кто-то кроме него сюда захаживает да приветы волкам оставляет, а старейшины раздражённо эти приветы перед обрядами срывают и выговоры потом деревенским делают. Если красная лента – значит, о любви просят, о семье, о детях, может быть. Если зелёная – об урожае, сытости, здоровье. Голубые нечасто появляются – это уже о вдохновении, успехе в любимом деле, но редко кого во Врановой общине такие вещи волнуют. Самое, конечно, неприятное и ещё более редкое – ленты жёлтые да чёрные. Жёлтая – это когда болезни кому-то хочешь, чёрная – и вовсе смерти. На памяти Врана только одна жёлтая лента была, а о чёрных он только в рассказах слышал. И не говорилось в рассказах, откликнулся ли волк на просьбу эту.
Вран и сам бы, может, ленту повязал – да не знает, какого цвета. Серого, что ли? Он прислоняется плечом к волчьей лапе, смотрит вниз на грубую дорожку своих следов, не следов даже – полосу разрыхлённой снежной толщи, через которую он к капищу пробирался, и улыбается.
Деян всегда, когда из своей сторожки такие полосы видел, особенно ночью, сразу в ужас приходил: ни дать ни взять чудовище какое-то холм священный бегало осквернять! Мгновенно на уши всех поднимал, а старейшины лишь вздыхали: не чудовище это, а наглец очередной. Но Деян им не верил, упрямо продолжая всем свои басни рассказывать: вот, мол, правда он чудовище это в полночь заметил, чёрное, с крупного волка размером, наверх забежало, в кругу тотемов посидело – и тут же вниз стрелой, а иногда и не одно это чудовище, а целая стая, с десяток голов. И как Вран мог когда-то на его выдумки покупаться?
Вран стоит так ещё немного, глядя и на спуск с холма, и на заледеневшую реку, полукругом холм опоясывающую, и на поле перед деревней, и на лес чуть поодаль, и на саму деревню, где у сторожки крошечные букашки-человечки возятся, а затем нехотя от волка отрывается. Не следует на такой опасной точке задерживаться: если он деревенских видит, то и они его приметить могут.
В самом центре холма – заготовка для кострища внушительная, свежая, уже успели мужики после минувшего обряда, совсем недавно состоявшегося, новых ветвей из леса натаскать. Стоит у каменного края кострища и небольшой каменный короб; вот его уж никто трогать не осмеливается, для живого огня в нём старейшины приспособления всевозможные хранят да для обрядов своих, дерево для трения, ножи особые…
Вран уверенно на корточки перед коробом присаживается и крышку отодвигает.
Старейшины, конечно, хорошо умеют любопытных пугать: тронешь то, что трогать нельзя, – и волк, зазря растревоженный, тебя в покое не оставит, не то что беду на себя навлечёшь, а проклятие настоящее. Вран, в сущности, в чём-то с ними согласен: если бы Деян какой тут с волком поболтать решил, его бы волк точно со свету сжил, но Вран-то не Деян. У Врана с волками своё общение, свои разговоры, и никогда его волки за своеволие не наказывали. Врану просто поделиться кое-чем с ними нужно. Даже не попросить.
Вран скромно из короба две сухие палочки достаёт да ножик – тоже небольшой, тоненький, ему и такого хватит. Отходит в сторону, садится возле одного из волков, который ему больше всего нравится – худого самого, поджарого, с мордой узкой и умной, – спиной в его лапы упирается, так, чтобы из деревни точно никто и ничего не разглядел, и делает ножиком на ладони крошечный надрез, просто каплю крови пустить.
Падает кровь на нижнюю палочку, Вран удовлетворённо кивает сам себе.
– Волк-братец, волчица-сестрица… – начинает он, пристраивая верхнюю палочку стоймя к нижней и прокручивая её в первый раз.
И вдруг всплывает в памяти образ лютицы ночной, когда он к волчице-сестрице обращается.
Не в волчьем обличье – в человеческом. Глаза её тёмные и лукавые, волосы её распущенные, густые, мягкие, должно быть, на ощупь; ключицы её точёные, улыбка её смешливая – и сам смех, Врану чудится, что снова слышит он его, далёким-далёким эхом.
И сидит напротив волка деревянного, к которому
