Жрец со щитом – царь на щите - Эра Думер
Из страха забыть путь я поспешил поблагодарить его и пойти.
Свежесть придавала сил, заставляя ноги, обутые в поношенные сандалии, шагать бодрее. Зима уступала весне – предвкушение флоралий пьянило крепче вина. Рим преображался, увешанный гроздьями цветочных венков. По улицам гуляли разодетые девы – топор войны зарыт, сабиняне пили с римлянами из одних кубков.
«Завтра март», – криво улыбался я.
Звёздный путь освещал колею моей дороги.
Отец рассказывал, что некогда год открывал март. С приходом к власти Нума Помпилий, второй царь Рима, утвердил новый календарь и начал год с января. Говорят, при нём многое изменилось. Я не застал правление великого Ромула, но старцы сказывали, что междоусобиц хватало. Царь сабинского происхождения, высокой морали человек, как и ожидалось, усмирил разрозненный Рим, привёл народы к согласию, объединил территории и связал в крепкий узел гражданскую и духовную жизни. Они стали неразрывны, а люди – счастливы. Иначе быть не могло: его правление одобрили боги. Небесные знамения, между прочим, видели все сподвижники царя. Нума был крайне благочестивым, но не лишённым смекалистости и простой человеческой дерзости. Он сумел запутать самого Юпитера, и громовержец, пребывая в добром расположении духа, наградил его Священным щитом – анкилом, – который и охраняет город от катастроф и войн десятки лет.
В раздумьях я остановился у первой развилки. Уголок губ непроизвольно дёрнулся.
– Так, мне нал… напр… а-ав, ле… – бормотал я, почёсывая взмокший лоб под львиной пастью. – Дубильщик чётко сказал: направо. Направо.
Занёс ногу над неприметной дорожкой, но в последний момент мой гений увёл влево. Туда я и направился, смятенно озираясь. Однако меня утешал шум празднества.
Моему взору открылись крупные лачуги и хижины, сбитые гурьбой. Мастерские отличались от иных зданий размахом двора, сараями и оселками. Дубильщик упоминал жилище кузнеца, но я предполагал встретить его после второй развилки. До неё я, впрочем, так и не добрался.
Обойдя кузницу, я просочился меж домусов[3] и усомнился в словах дубильщика. Про какие общественные уборные он толковал? Белый камень, обвитый плющом, фонтан и прекрасные служанки! Благо патриций, живший здесь, не слышал дерзких наговоров дубильщика, иначе тому было бы несдобровать.
Наконец я выбрался к предполагаемому Авентину. Наша с отцом лачуга находилась где-то поблизости. Окрылённый, я помчался к холму. Обошёл его раз, второй, но его окружали лишь богатые домусы, наряженные к агональским играм.
На территории одного из домусов, особенно внушительного и помпезного, я заметил сферический купол храма Весты, в котором теплилось «сердце Рима» – огонь богини очага. Дом Весталок.
Среди гама толпы слух разрезал внезапный девичий крик:
– Богиня, смилуйся! Оставьте меня! Нет!
Я кинулся на голос. Кричавшая заплакала, но вместо слов раздалось мычание – похоже, ей заткнули рот. Ноги привели меня в углубление между постикумом – внутренним садом – и стеной, отделяющей домус от соседнего здания. Увидев троицу хмельных мужей, напиравших на одетую в белое светловолосую девушку, я всё понял. Сжал кулак. Разжал.
«Ах, да. Я безоружен».
– Эй, достопочтенные! – гаркнул я, собирая взгляды. – Вас казнят за совращение весталки, сукины дети.
Три пары глаз, напоминавших поросячьи, уставились на меня. Насильники, походившие на животных, засмеялись. Один по-прежнему наматывал на кулак подол сто́лы синеглазой жрицы, которая вздрагивала от слёз и прижимала вздёрнутую тунику к бёдрам.
– Не ори ты, горлопан! Тогда и не покарают. И сам целее будешь, – пригрозил самый низкий из них.
Тот, что стягивал одежду с весталки, вытянул губы в трубочку:
– Или у тебя на неё встал? Тоже хочешь поиметь девственницу?
Третий хряк подрыгал тазом, и трое рассыпались в зловещем хохоте. Я не нашёлся с ответом и цыкнул: дело дрянь. Мне посоветовали проваливать.
Подобно волне, на меня обрушился пьяный дурман. Он возник спонтанно – мог поклясться на костях бедной матушки: я никогда не пил, но пьянел без вина. Моя кровь становилась бахусовой амброзией. По заверению отца, вино смывало печали, но что-то не наблюдал за собой хронического счастья и не хотел скакать по лугам от радости. Напротив, с уровнем брожения крови воспламенялось сердце и опалялась душа.
– Эй, достопочтенные. – Голос мой огрубел и понизился. Покачиваясь, я сжал кулаки, растягивая губы в ухмылке. – Эй, до-сто-почтенные!
Мучители обернулись. Один из них схватил весталку за шею и уронил в ноги. Она заплакала, пригибаясь к земле под его сандалией. Запачкал её столу, глупец.
– Вакхант, ты когда нажраться успел? – спросил низкий, двинувшись в мою сторону. Из его рукава выпало в ладонь что-то блестящее и острое. – Тебе проспаться надо! У Летуса[4] в объятиях.
– Хр-рю-хр-рю-хрю, свинки, – глупо засмеялся я, сорвав голос. Меня согнуло пополам; я едва избежал падения носом напропалую – одними пальцами коснулся земли и устоял. – Пор-росятки такие милые. – Я хрюкнул, приподняв пальцем кончик носа. На нём наверняка остался пыльный отпечаток. Выпрямившись, я засмеялся до слёз: – У них… у них пятачки!
Лезвие садануло по щеке. Я нелепо увернулся, закружившись. Тело, словно прохудившаяся ладья, накренилось. Это помогло мне избежать второго удара кинжалом.
– Хорош плясать! – выкрикнул здоровяк, елозя подошвой по позвоночнику весталки. Она пискнула, как сжатая в кулаке мышь. – Кончай его!
Услышав это, я расхохотался до хрипоты. Градус разгорячил – захотелось танцевать. Я пустился в пляс, покачивая бёдрами, как вакханты. Пальцы принялись выписывать в воздухе узоры. Представил себя мойрой, что плела из шерсти.
Вакханский танец произвёл на врагов впечатление. Они впали в ступор, пока я не перехватил клинок: он пронзил кожу между указательным и средним пальцами. По линиям ладони заструилась кровь. Приблизив лицо к испуганному врагу, я прибил его к стене домуса и обдал лик хмельным дыханием:
– Станцуем?
– Пьянчуга, недостойный и смерти, – брезгливо отозвался тот.
Он дёрнул рукой, но боль беспокоила меня в последнюю очередь. Мне показалось, что его морда порозовела и стала покрываться шерстью прямо на глазах. Я попытался сбросить наваждение. И, в очередной раз закрыв веки, провалился во тьму.
Мрак поглощал меня. Вспышками проявлялись нечёткие образы. В уши натекло воды – я тонул. Чувствовал, будто на шее смыкаются персты Тибра. Изо рта вместе с пузырями вырвался крик, и я пошёл ко дну. На грудь давило толщею воды.
«Нельзя. Рано умирать».
Я собрал остатки сил и попытался всплыть. Сделал резкий толчок, потерпел неудачу, но во второй раз Фортуна соблаговолила мне.
Вынырнув, я хрипло вздохнул. Набрался воздуха, как младенец перед первым воплем. Я был на суше, и утопление оказалось всего лишь пьяным сном.
Передо мной возникло
