Жрец со щитом – царь на щите - Эра Думер

«Предпочитаю дышать отбросами, нежели притворщиком Ливием», – рассудил я.

Боги, внемля недальновидному желанию, послали на мой путь брызги рыбной требухи. Я отшатнулся от лавочника, который вытряхивал чешую из ведра. Фыркнув, переступил зловонную лужу и подошёл к одной из лавок. Чернобородый этруск принялся наперебой нахваливать товар, подсовывать в корзину тушку курицы, виноград и персики, сверху доложил овсяную лепёшку и сунул в руку запаянный кувшин ослиного молока.

– Давай сброшу цену. Ну, сколько у тебя? – Этруск щербато улыбнулся.

Рот наполнился слюной, а желудок стянулся в узел. Вся прелесть голода ощутилась, когда в нос ударил аромат свежеиспечённой лепёшки. Я хотел отказаться, но в голову пришла мысль, и я снял с себя благоухавшую тогу.

– Э, так дела не делаются. – Торговец скривил лицо и отпихнул одежду. – Меняй на что-то достойное или проваливай!

Я воровато осмотрелся и подозвал этруска к себе. Мы притаились под дощатым навесом, и я заговорщически поделился:

– Ты слеп, достопочтенный? Вглядись! – Я пихнул к носу этруска скомканную красную ткань, пронизанную золотыми нитями. – Фригийская парча. Тонкая работа. Это тога самого Царя священнодействий.

– И что же она у тебя забыла, мальчишка? Украл? – Этруск подвинул корзину с дарами себе, покачав головой. – Нет, ворованное не приму.

– Окстись, я тоже жрец. – Слова должного впечатления не произвели.

Лишь я собрался уходить, этруск остановил взгляд на моей серьге. Он спросил:

– А это что у тебя? Золото?

Я сдавил кольцо пальцами и оттянул мочку, потерев. Глаза заволокла пелена воспоминаний, перебитая утренним жестом Ливия. Я мотнул головой, сбросив наваждение, и решительно освободил ухо от этрусского золота, а сердце – от груза памяти.

До дома добрался, когда солнце светило в зените. Хижина встретила кислым запахом забродивших ягод и липкой лужей, разлитой по гнилым доскам. Оставив выменянные у торгаша яства на заваленном столе, я пробрался к окнам и впустил мартовский воздух. С ветерком в комнату залетела птичья трель и далёкая музыка – подготовка к торжественному шествию салиев шла полным ходом.

Не сдержавшись, я вынул пробку из графина, надкусил лепёшку и запил молоком. Я жевал, остановившись посреди хижины в солнечном решете, отбрасываемом на половицы через окно. Допив молоко, потёр дырку в мочке уха и улыбнулся уголком губ.

Нашу с отцом обитель украшала матушка – она смешивала эссенции с фруктово-ягодными соками и кровью скота, а контуры обводила сажей. По крайней мере, так сказывал отец. Музы Аполлона, быть может, не целовали руки моей матушки, но её фрески, изображавшие виноградную лозу, птиц и шмелей, вьющихся подле, радовали всё детство, несмотря на то, что с её смертью к ним не притрагивались. Цвета померкли, покрытие облупилось, потрескалось. Лилии на изразцах, подаренных супругам, скололись.

Матушка представала передо мной эфемерной фигурой, как ипостась Юноны. Она умерла, когда я думал лишь о молоке и как бы напрудить где попало. Но я любил женщину, даровавшую мне жизнь.

Повсюду валялись сосуды с вином. Клиния, на которой пил и спал отец, пустовала – в эти часы он играл в кости. Фортуна не обделяла старика. На алтаре тлела свеча. Я подошёл к святыне, подобрал воск и выровнял идол Вакха.

Вдруг его лицо, грубо высеченное по дереву, преобразилось в львиное. Измученная морда с искажённой от боли пастью смотрела прямо в глаза.

– Забери тебя Орк в Царство мёртвых! – воскликнул я и со страха выронил идол.

Фигурка закатилась под алтарь. Меня повело в сторону, я опьянел. Как невовремя, параллельно лишаясь разума.

Припав щекой к дощечкам, заглянул в чёрную узость меж полом и алтарным сооружением. Полоска мрака пульсировала. Я потерял ориентир: то ли лежал на полу, уперев ступни в стену, то ли стоял на маминой фреске, прислушиваясь к шуршанию мышей в стене.

Терял себя.

Вспышка двух глаз – и я вдруг обнаружил себя в новом месте. Я испугался настолько, что забыл, как кричать. С сиплым хрипом, позорно вышедшим из горла, осмотрелся и спросил:

– Где я?

Сгущающаяся вселенная, обведённая фиолетово-синим сиянием космических дорог, сливалась в центр и одновременно исходила из него. Звёзды стягивались застывшими чёрточками.

– О почтенный великий Либер, неужели ты призвал меня? Прости меня, неразумного жреца, что уронил тебя… – Я жалко икнул и рухнул на колени, от которых разошлись круги, волновавшие отражение звёзд. – В смысле не тебя, а твой идол…

Послышался утробный клёкот. Я вскинул голову на центральную точку. Попятился, как был – на карачках. Но из точки показалась львиная голова, а следом в пространство вползло могучее змеиное тело, пестрившее невиданными красками. Чешуя мерцала и переливалась, затмевая звёзды. Они колыхнулись на небосводе – и звёздный ситец потянулся к хвосту существа, постепенно обматывая всего.

«Оно… ранено?» – всплыло в голове, когда я заметил отверстие, прикрытое небесным бинтом.

– Сейчас. Наступил этот момент, юноша Луциан… – Львиная морда не двигалась, пугая недвижимостью, пока тело исполняло вечный бег. – В путь, юноша Луциан.

– Куда? – спросил я, не услышав собственный голос. – Какой момент?

Змей подлетел, обвился вокруг бесконечным туннелем. Я задрал голову кверху: с высоты взирала львиная морда – не открывая пасти, сущность вещала:

– Я являлся тебе десять часов три минуты пятьдесят секунд назад; Я сказал тебе, как остановить Мою смерть; ты помнишь Мои слова. Поторопись, юноша Луциан.

Прежде чем я перешёл к вопросам, пространство меня исторгло.

Очнулся от резкого запаха – открыв глаза, увидел перед собой смоченную вином тряпицу и обеспокоенного отца. Держась за голову, приподнялся на локтях. Отец отставил графин и обхватил моё лицо. Его серо-зелёные глаза забегали, ища на мне увечья.

– Я в порядке, отец.

– Ох, Луциан, сын, ты напугал меня. – Обдав спиртными парами, он крепко обнял меня, прижимая к себе. Я погладил его по спине. – Здорово же ты набрался!

– Не то слово, – солгал я и ухмыльнулся. – Уронил наш идол, он… – Мой взгляд скользнул к алтарю, но Бахус стоял на месте. Свеча горела. – Я его поднял.

– Покровитель Вакх добр к тем, кто весел. Он не покарает тебя за то, что ты был неповоротлив в хмельном раже.

Лицо отца – квадратное и поджарое – из-за брылей и морщин стекло вниз, как протухшая улитка на жаре. Подёрнутые поволокой глаза умного пса, осознававшего близкий конец собачьей жизни, смотрели тоскливо. Тощий от возлияний и длительного голода, отец, тем не менее, не растерял ни харизмы, ни волос – аккуратная стрижка с ровной чёлкой обводила контуры высокого лба и улыбчивой физиономии.

Я