День Правды - Александр Витальевич Сосновский

Министр обороны, сидевший в первом ряду, вжался в кресло, словно пытаясь стать невидимым. Его лицо побледнело, руки сжались в кулаки. Но в его глазах читалось не только страх, но и странное облегчение – словно он, как и президент, наконец освободился от необходимости притворяться.

Президент на мгновение опустил глаза, словно собираясь с мыслями, затем решительно поднял взгляд, глядя прямо в камеру – и, казалось, прямо в глаза каждому зрителю:

– Я принял непростое, но необходимое решение. Страна нуждается в обновлении, в новых идеях и подходах. Будут назначены новые честные выборы с равным доступом всех политических сил. Россия заслуживает будущего, основанного на правде, справедливости и уважении к каждому гражданину.

Эти слова прозвучали как гром среди ясного неба. Никто, даже самые оптимистичные аналитики, не мог предсказать такого поворота событий. Это было не просто признание ошибок – это было объявление о начале новой эры, о фундаментальных изменениях в системе власти, которая казалась незыблемой.

Экран погас. В зале Варьете воцарилась абсолютная тишина. Казалось, даже сердца перестали биться. Люди сидели оглушенные, не в силах осознать масштаб того, что только что услышали.

А затем свет снова вспыхнул, и на сцене опять появился Воланд. Его фигура словно светилась изнутри еще ярче, чем раньше, словно энергия, высвобожденная правдой, питала его, делала сильнее.

– Вот и свершилось, – произнёс он. – Круг замкнулся. Ложь, поддерживавшая систему, рухнула под собственной тяжестью. И теперь… теперь начинается новая история.

Его голос звучал торжественно, но без триумфа – скорее, с удовлетворением учителя, чей трудный урок наконец понят учениками.

Он сделал шаг вперёд, и внезапно его фигура словно выросла, заполнив собой всё пространство сцены. Это не было физическое увеличение – скорее, изменение восприятия, словно все вдруг увидели истинный масштаб этого существа, его подлинную сущность, которая была гораздо больше, гораздо значительнее его человеческого облика.

– Я пришёл в этот город, чтобы увидеть, изменились ли люди. Стали ли они лучше, мудрее, честнее. И знаете, что я обнаружил? – Воланд обвёл взглядом притихший зал. – Люди не меняются. Меняются декорации, костюмы, слова. Но человеческая природа остаётся прежней – всё так же склонной к самообману, так же жаждущей чуда, так же разрывающейся между добром и злом.

В этих словах не было осуждения – только констатация факта, спокойное принятие человеческой природы со всеми ее противоречиями и слабостями.

Он поднял руку, и над его ладонью возник светящийся шар, внутри которого, казалось, был заключён миниатюрный земной шар. Это была поразительная иллюзия – или, может быть, не иллюзия вовсе. Внутри шара можно было разглядеть континенты, океаны, даже крошечные огоньки городов.

– Вы вступаете в новую эру, – продолжил Воланд. – Эру потрясений, перемен, испытаний. Какой она будет – зависит только от вас. От каждого из вас. От того, сможете ли вы сохранить правду, которую обрели сегодня, или снова погрузитесь в уютную ложь.

Его слова звучали как пророчество, но не фатальное, не предопределенное – скорее, как описание возможностей, открытых перед человечеством, перед каждым человеком в отдельности.

Шар в его руке начал пульсировать, испуская волны света, которые разливались по залу, окутывая каждого зрителя. Этот свет не был ослепляющим или жарким – скорее, это было мягкое, почти ласковое сияние, которое, казалось, проникало прямо в сердце, в душу каждого, кого касалось.

– А теперь, – голос Воланда стал громче и торжественнее, – пришло время прощаться. Наше представление окончено. Но помните: правда, однажды произнесённая вслух, не может быть забыта. Она живёт в мире, меняет его, даже если люди пытаются от неё отмахнуться.

Эти слова звучали как завет, как последнее наставление учителя ученикам перед долгой разлукой. В них была мудрость, накопленная за века, за тысячелетия наблюдения за человеческой природой.

Он щёлкнул пальцами, и вся его свита выстроилась позади него – Коровьев, Бегемот, Азазелло, Гелла. Они стояли прямо, с достоинством, словно придворные, сопровождающие своего монарха. Их лица, обычно выражавшие иронию или насмешку, теперь были серьезны и торжественны.

– До свидания, Москва, – произнёс Воланд. – До нашей следующей встречи. А она обязательно состоится. Когда-нибудь. Ведь я всегда прихожу туда, где правда борется с ложью, где свет сражается с тьмой, где человек стоит на перепутье.

Его последние слова прозвучали как обещание – не угроза, не предупреждение, а именно обещание. Обещание того, что в критические моменты истории, когда человечество сбивается с пути, когда ложь начинает доминировать над правдой, он всегда возвращается, чтобы восстановить баланс.

С этими словами он взмахнул рукой, и сцена озарилась ослепительной вспышкой света. Это не был обычный сценический эффект – свет был настолько ярким, что, казалось, мог прожечь реальность, открыть портал в другое измерение. На мгновение всем показалось, что они видят за этим светом другой мир – странный, прекрасный и пугающий одновременно.

Когда зрители снова смогли видеть, ни Воланда, ни его свиты уже не было. На пустой сцене лежала только одинокая красная роза. Она была идеальной формы, с бархатистыми лепестками такого глубокого, насыщенного цвета, что казалась почти черной. Она лежала в самом центре сцены, и даже в глубине зала можно было почувствовать ее тонкий, сладковатый аромат.

Зал взорвался аплодисментами, криками, восторженными возгласами. Люди вскакивали с мест, обнимались, плакали. Это было похоже не столько на завершение театрального представления, сколько на начало чего-то нового – эпохи, эры, жизни.

Некоторые бросились к сцене, словно надеясь найти там следы Воланда или его свиты. Другие стояли на местах, оглушенные, потрясенные, не в силах двинуться. Третьи уже спешили к выходам, словно стремясь как можно скорее разнести весть о том, что они видели, что слышали.

Бескудников обернулся к Штейну, чтобы поделиться впечатлениями, но того уже не было рядом. Вместо него на соседнем кресле сидел тот самый благообразный старичок, которого он теперь знал как Михаила Булгакова. Он выглядел точно так же, как при их первой встрече на Патриарших – аккуратная бородка, старомодные очки, внимательный, мудрый взгляд.

– Невероятно, правда? – произнёс Булгаков с лёгкой улыбкой. – Такой финал даже я не мог предвидеть.

Его голос звучал спокойно, но в глазах читалось волнение, почти детский восторг человека, ставшего свидетелем чего-то поистине великого.

– Это правда? – спросил Бескудников. – То, что мы видели… выступление президента… оно настоящее?

Этот вопрос мучил его с того момента, как экран погас. Было ли это реальным обращением главы государства или частью представления Воланда, иллюзией, созданной для зрителей Варьете?

– А разве это имеет значение? – ответил вопросом