Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Однако кухарка опять заорала на него, так что он вздохнул, скомкал в кулаке слипшийся пучок пакли, макнул его в плошку с песком и, наклонившись над чаном, принялся тереть.
Мертвые воробьи — это ещё понятно. При том количестве ядовитого пепла, что подняли в небо пожары в Приговорённых домах, птицы и должны были передохнуть. Лошади вон — и те хрипят на самом малом шагу, бессильно раздувают бока. Но отчего в таких случаях пригорает похлебка?
Он окунал паклю в песок, тёр и ломал голову над этой бесполезной загадкой… Конечно только дурак богатеет думкой, но больше всё равно нечем было заняться. Пригар в кастрюлях был такой, будто раствор для каменной кладки в них разводили.
Так случается всякий раз, когда в округе приговаривают дом, это каждый горожанин знает. Ударили пять раз колотушкой — всё… считай, что завтрашний ужин можно будет собакам выплеснуть. И ладно бы ещё, если не у всех разом… С кем не бывает — захлопоталась хозяйка, или сильная тяга в печи, или дрова слишком сухие… Постная похлебка, крупяная, без масла — много ли ей надо, чтобы прилипнуть? Так нет же — вон тётка Хана, ни на миг не отошла от кастрюли, ворочала-ворочала ложкой… А толку? Пригорело и к ложке, и к кастрюле…
Рука занемела от однообразных усилий, и Луций переложил паклю в другую… балуясь, опёрся грудью о чан. Никто его не окликнул, не обозвал лошаком — кухарка вышла куда-то по делу.
Духовник, читая из чёрной книжицы, ни раз и ни два поминал сгоревшую похлебку… Но никто и помыслить не мог спросить его о причине. И да что Духовник ответил бы? Глина так хочет! Огненная Кара — провинившемуся, а прочим — Напоминание… Эх…
Дрова уже прогорали, и стоять рядом с печью сделалось совсем жарко. Капелька пота сорвалась с брови — Луций отчаянно мотнул головой, сбрасывая её прочь, но не успел… Она отыскала дыру в веке и провалилась в неё. Глаз тотчас солёно ожгло, и Луций, озлясь, швырнул паклю в котел.
Да, Глина тебя побери!
Руки были красны от горячей воды и песка — не отереться.
«Глина тебя побери, дядька Орох! — опять подумал он. — Этого ведь твоя работа была — отскребать кастрюли… Надо же было тебе не утерпеть — именно сегодня попереться в кабак. Вот бы тебе хоть на день попозже рёбра сломали…».
Луций опорожнил одну из посудин и с ненавистью заглянул в неё. Вода в чане стала совсем мутная, а пригоревшей корки на стенках вроде бы и не убавилось. Что скрёб, что по манде гладил…
Да, пропадите вы пропадом.
Он плюнул в котел, оглянувшись, не маячит ли за спиной кухарка или коротышка Марк.
Плевок был ритуальным…
Больше всего ему хотелось сейчас — смотаться куда подальше от этой посудной горы. Пусть даже на улицу, где без конца шныряют туда-сюда конные жандармы… или зырят на прохожих с углов площади землекопы. Плевать ему на них, да и на Волопайских погорельцев — тоже плевать. Сейчас даже покойный Брюхоног не вызывал в нём прежнего страха. Это ещё подумать надо, что хуже — столкнуться нос к носу с Брюхоногом, или кастрюли по всему дому отскребать.
Он уселся перед чаном на корточки и, глядя на сполохи огня за печной заслонкой — представил, как выходит сейчас на Ремесленную… опасливо озирается с крыльца. И, чтобы там не было никого, кому есть до него, до Луция, дело — ни мясников, ни жандармов, ни постылых коричневых роб. Только улицы знакомого с детства города… пустые завалинки, ратушные углы за курчавыми кронами. Солнце и тени. Луций сглотнул…, а что-толку-то? Просто блукать по округе, как отвязавшийся жеребёнок? Этот город — уже совсем не тот, каким он помнил его со времён самого беспечного детства… Теперь — посреди него вырыт Колодей, и город стал мрачен, стал подозрителен и боязлив.
Да и куда он пошёл бы? Кого бы встретил, с кем бы заговорил? Ватага его разбежалась и, даже если вернётся к нему преданный Курц, то двое — это не ватага совсем. Некуда ему, Луцию, теперь идти…
Дохнуло вдруг дымом из-за заслонки, будто сверху в трубу дунули… и в этом дыму — а ведь Луций зажмурился от неожиданности и смотрел сейчас сквозь дырявое веко — почудился ему дом старого Линча… выгоревший до тла дворик, куда утром зачем-то забредал тот проныра в войлочных подошвах, которого спугнул околоточный…
Он ошалело тряхнул головой, отгоняя видение. Вот уж туда-то ему меньше всего хотелось. Дым над чугунной щелью — ворохнулся и нехотя рассеялся, как бы говоря: «Ну, пока как знаешь…»
«Да это же кирка! — понял он вдруг. — Кирка зовёт его из Приговорённого дома!»
Он был настолько поражен этой простой, но такой очевидной догадкой, что просто плюхнулся там, где сидел на корточках — на затоптанный пол около печи. Колени вздумали мелко-мелко подрагивать, и он обхватил их руками — чтоб не увидел кто, не заподозрил в нём больного трясучей, как дядька Орох.
Четыре вдоха дались ему трудно… четыре раза отрыгивались они гарью из само утробы, будто он головне́й на завтрак наелся. И лишь на положенном пятом его попустило…
А Курц ведь говорил ему — про́клятая!
Он повторил про себя: про́клятая, железо в котором коричневые что-то вынесли из Колодца… и теперь это что-то — проросло…
И снова, теперь уже про себя, а не про кирку: про́клятый…
Опять, как тогда, ночью — сделалось тоскливо и страшно. Ветер дёрнул самого себя вдоль мостовой, и жёлтые травинки, видимые в окне — затрепетали.
«Курц знает, что говорит, — подумал Луций. — У него ведь были Болтуны в семье…»
Не весть какие сильные, конечно, но — были же всё-таки. Ещё до Колодца — лечили зубы, заговаривали женщинам кровя… На Ремесленной больше никто и этого не умел. Луций помнил, как Курц боялся прикоснуться к кирке. Видно же было, что боялся — до судорог просто. Но отчего-то, подцепил тогда с воза именно её…
Нет, что-то тут не сходится…
Луций ткнулся в дрожащие колени лбом и начал припоминать — выдавливать из памяти мелочь за мелочью: вот они перед телегой — возчик оглядывается на Луция, почему-то именно на Луция. А чего он такого сделал-то? Просто рядом стоял, смотрел… Сплюнул в тележную колею. Плевок был ритуальным.
«Да, — понял Луций. —
