Винделор. Книга вторая - Роберт Д. Митрин

* * *

Глава 16

Рынок Тридцать второго гудел, как потревоженный улей. Прилавки, сколоченные из ржавой жести и щербатых досок, скрипели под ветром, заваленные хламом: рваные ткани с выцветшими узорами, что пахли сыростью и плесенью, гнутые ножи с обломанными лезвиями, что звенели при падении, битые кружки, подражающие фарфору «Тридцать первого», но трескавшиеся от лёгкого касания. Торговцы орали, их голоса сливались в злобный гул, пропитанный завистью. Каждый прятал свой товар под серыми лоскутами, что топорщились от плесени, бросая косые взгляды на соседей, готовых вырвать кусок ткани или сломать чужую ложку, лишь бы оставить другого с пустыми руками. Воздух был тяжёлым, пропитанным углём и гнилью, что поднималась от куч отбросов — рваных мешков с гниющим хлебом, обрывков кожи, костей, что лежали у прилавков, как могилы чужих надежд.

Илай и Винделор остановились у лачуги с красной тряпкой над дверью — выцветшей, бурой, что болталась на гвозде, вбитом в кривую балку, подпиравшую покосившуюся крышу из ржавой жести, покрытой пятнами льда. Лачуга Роланда была слеплена из ржавых листов и досок, что трещали от сырости, их края были загнуты, будто кто-то пытался их выровнять, но сдался. Стены украшали гнутые подковы, подражающие трофеям караванщиков «Тридцать первого», но здесь они осыпались ржавчиной, как слёзы железа. Дверь — лист жести с острыми краями, острыми, как сломанные ножи, — скрипела на ветру, а рядом валялся ящик, из которого торчали обрывки верёвки, что пахли плесенью, и ржавая цепь, её звенья были покрыты налётом льда, что звенел при каждом порыве. Над входом висела табличка, криво вырезанная из дерева, с надписью «Роланд — пути Чёрного моря», но буквы стёрлись, оставив лишь тень былой гордости, а под ней — пятно от пролитого масла, что блестело в слабом свете.

Винделор толкнул дверь, она скрипнула, обнажая темноту внутри, где вонь угля смешивалась с запахом старого пота и прогорклого масла, что пропитало воздух, как невидимая грязь. Роланд стоял у стола, широкоплечий, с лицом, покрытым шрамами, что блестели в свете тлеющего очага. Его куртка из рваной кожи была увешана цепями, что звенели при каждом движении, как поддельные медали, их звенья были покрыты коркой льда и сажи. На столе лежала куча хлама — ржавые шестерни, что пахли железом и сыростью, их зубцы были покрыты налётом ржавчины, обрывки ткани с пятнами грязи, что липли к пальцам, гнутый нож с обломанным кончиком, что он полировал тряпкой, серой и влажной, будто это был трофей. Его глаза, жёсткие и блестящие, как стекляшки из куч на рынке, впились в рюкзаки героев, скользнули по винтовке Илая, по ножу Винделора, и остановились на карте, что торчала из кармана Винделора, её край был потёрт, но линии Чёрного моря проступали чётко.

— Слышал, вы про Чёрное море знаете, — начал Роланд, голос его был низким, с хрипотцой, что резала слух, как ржавый нож по металлу. — Карта у вас, да? Покажите, я путь знаю, проведу вас, если что.

Илай прищурился, сарказм проступил в его голосе, но в нём уже звенела тревога:

— О, Вин, ещё один добряк. Прям подарок судьбы, а не караванщик.

Винделор шагнул ближе, рука легла на нож, пальцы сжали рукоять, взгляд его был холодным, как снег под ногами:

— Карта наша. Что хочешь за неё?

Роланд ухмыльнулся, его зубы блеснули жёлтым в свете очага, один был сколот, как обломок их поддельного мира:

— Да ничего, просто глянуть. Может, подскажу, где лучше пройти. Вы ж не местные, а я там всё знаю.

Винделор вытащил карту Мика, держа её так, чтобы Роланд не дотянулся, её потёртые края шуршали в тишине, но тот вдруг щёлкнул пальцами, и из тени за ящиками вынырнули трое его работников — худые, в рваных куртках, что пахли углём и маслом, их руки сжимали гнутые пруты и цепи, что звенели, как ржавые колокольчики, оставляя следы сажи на снегу у входа. Один, с лысиной и кривыми пальцами, что блестели от масла, шагнул к Илаю, его прут дрожал в руке, другой, с редкой бородой, что топорщилась, как проволока, встал за Винделором, цепь волочилась по полу, третий, с лицом, покрытым сажей, что осыпалась при движении, перекрыл выход, его прут врезался в косяк, выбив облачко ржавой пыли.

Илай замер, его глаза сузились, голос дрогнул от злости, что уже кипела внутри:

— Серьёзно, Вин? Опять? Я же говорил, что этот тип — очередная подстава!

Когда первый схватил его за рюкзак, он даже не думал. Он просто развернулся, врезал тому в лицо так, что тот рухнул, а затем схватил ящик с пола и швырнул его в стену. Всё внутри кипело, рвалось наружу, и он не сдерживался. Он устал. Устал от этих городов, этих людей, их вечной злобы, жадности, грязи. Он устал выживать в этом мире, где каждый тянет к нему руки, но не ради помощи, а чтобы отобрать последнее. Илай рявкнул:

— Руки убрал, или сломаю! — Его голос сорвался в крик, полный ярости и боли, что рвала грудь:

— Да что ж вы все такие? Надоело! Я сыт по горлу вашими играми!

Он бросился к столу. Кулак врезался в кучу хлама — шестерни разлетелись, звеня о стены, как стая металлических ос, одна врезалась в доску над очагом, оставив вмятину, нож упал в лужу, что плеснула грязью на пол, залив рваную тряпку, что лежала рядом. Он чувствовал, как город душит его, как «Тридцать первый» душил, только здесь было хуже — здесь ненавидели даже его тень, его дыхание, его шаги, и эта обида, что копилась с первого дня, вырвалась наружу, как пар из треснувшего котла. Он схватил ящик с пола, пахнущий прогорклым маслом, его края были скользкими от сырости, и швырнул в стену — дерево раскололось с треском, гвозди брызнули, один застрял в балке, что загудела, как старый колокол. Второй работник отступил, цепь выпала из его рук, звякнув о пол, оставив след в грязи, третий отшатнулся, прут упал, звеня о ржавую бочку в углу.

Илай рвал подушки с лежанки — рваная ткань с пятнами плесени, что пахли сыростью, разлетелась клочьями, перья осели на полу, как снег, что падал через щели в крыше, их белизна тут же пачкалась в грязи.