Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

Существо снова издало тихий, довольный смешок голосом мёртвой женщины.

Дверь распахнулась. На пороге стоял председатель сельсовета, красноармеец в потрёпанной гимнастёрке, и молодой человек в кожанке — уполномоченный из округа, которого все за глаза звали «чекистом». Их лица, сначала полные служебной строгости, исказились в маски первобытного ужаса.

Бородин опустил шприц. Он понял, что никакой морфий не поможет.

— Запечатайте помещение, — прошептал он, не в силах отвести взгляд от усмехающейся твари. — Никого не впускать и не выпускать. И… найдите мне лопату. И канистру керосина.

Чекист, побледнев, но сохраняя остатки самообладания, кивнул. Его рука потянулась к кобуре нагана, но он не выхватил оружие, а лишь сжал рукоять, как талисман. Он смотрел не на существо, а на эти мелкие, пульсирующие камни, разбросанные по полу.

А камень в кармане Дениса жёг кожу, нашептывая на языке безумия одно и то же слово, имя этого места, его истинное название, данное из бездны.

У’РНОЛ’XX…

* * *

Молодой человек в кожанке — уполномоченный Широков — был первым, кто пришёл в себя. Его рука, сжимавшая рукоять нагана, разжалась. Он не стал стрелять. Вместо этого он резко, почти по-командирски, обернулся к председателю сельсовета, бледному как смерть.

— Петренко, немедленно найти брезент. Плотный. И ведро с известкой. И чтобы никто не подходил к этому дому, понял? Никто. — Голос был жёстким, но Бородин, будучи врачом, уловил в нём лёгкую дрожь — едва сдерживаемую панику профессионала, столкнувшегося с чем-то, чего нет в инструкциях.

Председатель, не говоря ни слова, кивнул и пулей вылетел из комнаты, стараясь не смотреть на существо.

Широков медленно перевёл взгляд на Бородина, потом на пульсирующую тварь, на камни, усеявшие пол как икра чудовищного лягушонка. Его глаза сузились.

— Объясните, товарищ врач, — его голос был тихим, но острым, как скальпель. — Что это?

— Я… не знаю, — честно выдохнул Денис Иванович. Его собственная дрожь наконец-то начала утихать, сменяясь отчаянием. — Роды. Начались роды. Но… это не ребёнок. Это какая-то… биологическая аномалия. Заражение. Грибок, может быть…

Он сам не верил в то, что говорил, и Широков видел это.

— Грибок не разговаривает голосом покойницы, — холодно парировал чекист. Он сделал шаг вперёд, осторожно, как сапёр на минном поле. Его ботинок скрипел на липком, залитом слизью полу. Он посмотрел на шприц в руке Бородина. — Что вы собирались делать?

— Остановить… это. Морфием.

— Не поможет, — отрезал Широков. В его глазах мелькнуло нечто, что заставило доктора замереть. — Огнём. Только огнём.

В дверь просунулся растерянный мужик с огромным куском брезента. Широков забрал его.

— Стоять там! — бросил он в дверь, и мужик исчез.

Чекист, не сводя глаз с существа, стал расстилать брезент на полу, отгораживая угол комнаты с кроватью и той… массой. Существо следило за его движениями, его щупальце-указатель медленно поворачивалось, следя за Широковым. Оно снова зарычало, но теперь это был не голос Катарины, а что-то низкое, гортанное, полное злобы.

Широков вздрогнул, но не отступил. Он закончил с брезентом и обернулся к Бородину.

— Вы сказали про керосин и лопату. Правильно. Это не первый случай, товарищ врач. — Он произнёс это так тихо, что Денис едва расслышал. — В десятом году под Мелитополем. В двадцать третьем в одной из бывших колоний… Та же история. Роженицы. И… это. Их называют «Выкидыши Под-Слоя». Или «Подарки Грюндхайма». — Он криво усмехнулся. — Мы сжигаем. Мы закапываем на глубину. И мы молчим. Поняли?

Денис молча кивнул. Ледяная тяжесть окончательно сковала его внутренности. Он не был первым. Это была не уникальная трагедия. Это была… эпидемия, о которой никто не знает.

Внезапно существо на кровати дёрнулось. Его пульсация участилась, стала судорожной. Стеклянные пластинки на его теле затрещали. Из его «рта» вырвался пронзительный, нечеловеческий визг, от которого у присутствующих заложило уши.

— Отходи! — крикнул чекист, отскакивая назад и наконец выхватывая наган.

Но было поздно. Существо сжалось в комок, а затем резко, с противным хлюпающим звуком, расплющилось. Из него во все стороны брызнули струи той самой чёрной слизи. Брезент не спас — едкие капли долетели до стен, до потолка, до халата Бородина.

А там, где секунду назад лежала тварь, осталось лишь медленно расплывающееся пятно густой слизи и десятки тех самых тёплых, пульсирующих камней. Они светились теперь ярче.

Широков, вытирая с лица липкую гадость, выстрелил. Пуля со звоном ударила в каменную стену, отрикошетила и со свистом ушла в потолок. Стрелять было не в кого.

Тишина, наступившая после выстрела, была гробовой. Камни лежали, лишь слегка пульсируя, как уснувшие зловещие сердца.

— Чёрт, — тихо, без злобы, просто констатируя факт, выругался Широков. Он опустил наган. — Всё равно сожжём.

Он посмотрел на Бородина. Во взгляде чекиста уже не было подозрения, лишь усталая, братская по несчастью обречённость.

— Врач, вы поняли, что теперь делать? Вы не имеете права паниковать. Вы не имеете права сойти с ума. Вы нужны здесь. Чтобы в следующий раз… — он замолчал, не в силах договорить.

Бородин снова почувствовал жжение в кармане. Его камень отзывался на слизь, оставшуюся после существа. Он кивнул. Он всё понял.

Это рана. И он, Бородин, отныне был врачом при этой ране. Врачом, который не знает, как лечить болезнь, а может лишь прижигать её края калёным железом и керосином.

С улицы донёсся скрежет лопат и голоса. Люди несли то, что он требовал. Ночь только начиналась.

* * *

Керосин горел жарко и зловеще оранжево. Пламя пожирало брезент, солому, которою подстелили сверху, и то, что лежало под. Оно не хотело поддаваться — слизь шипела и трещала, отскакивая от огня чёрными, вязкими каплями, но в конце концов жар взял своё. Воздух наполнился невыразимо мерзким смрадом палёного мяса, воска и гнили, теперь усиленной в тысячу раз.

Бородин и Широков стояли поодаль, наблюдая, как несколько колхозников, под руководством председателя Петренко, перекапывают землю в дальнем углу больничного двора. Яма росла глубокой, глубже, чем требуется для обычной могилы. Глубже, чем того требовала санитария. Глубину определял Широков.

— Ещё на полтора штыка, — отдавал он команды, голос был монотонным, лишённым паники. Он уже справился с первоначальным шоком, надев маску служебного рвения. Это был его способ сохранять рассудок.

Бородину было сложнее. Он не мог отделаться от ощущения, что смотрит не на костёр, а на некий кощунственный ритуал. Каждый треск горящей плоти отзывался в его собственном теле. Он то и дело проводил рукой по карману, где лежал тот самый камень. Он всё ещё