Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

Милтон снова кинул беглый взгляд на бумаги, лежавшие у него на коленях, а затем уставился на огонь, словно хотел вызвать из пламени образы тех далеких лет: истощенного мужчину, чумазого ребенка с льняными волосами, философа и его друга — моего отца.

— История занимательная, — вздохнул Мильтон, — но не могу сказать, что она произвела на меня впечатление. Когда мы вошли в таверну и сели за стол, стало заметно, как у нашего приятеля трясутся руки — такое бывает с пьяницами. Да к тому же от него действительно сильно пахло вином. — Мильтон помахал зажатыми в кулаке письмом. — Есть ли хоть доля правды в его рассказе? Возможно. Хотя у меня немало сомнений на этот счет. Помню, я подумал тогда, кем на самом деле была мать этого младенца — какая-нибудь портовая шлюха или непутевая сестра моряка? Но я не винил его за выдумку — надо же было бедняге чем-то отплатить нам за угощение. В конце концов, я и сам живу примерно тем же — сочиняю истории.

— Мой отец забрал ребенка? — спросил я, несмотря на обещание слушать не перебивая.

Мильтон кивнул.

— Это была девочка. Ричард дал ей имя — Эстер, что на персидском и на греческом означает «звезда». Так у тебя появилась сестра. А теперь у тебя в руках оказался документ — запись истории Йоханеса Янсена и свидетельство доброты твоего отца.

Я крепко, так, что костяшки пальцев побелели, сжал чашку, которую держал в руках.

— Но она мне не родная сестра.

— Нет.

— И мы не знаем, где она появилась на свет и кем были ее настоящие родители, или…

Мильтон резко поднял голову и пристально взглянул на меня, словно расслышал недосказанную часть предложения.

— Что «или»? Скорее всего, мать Эстер была одной из пассажирок «Гульдена». Правда, существуют суеверия, касающиеся присутствия женщин на борту корабля, но женщинам, как и мужчинам, иногда приходится совершать путешествия. Так что в целом нет ничего необычного в том, что девочка оказалась на судне.

— Но путешествовать с таким маленьким ребенком? — удивился я. — Да еще, по словам Янсена, он обнаружил корзину с младенцем в капитанской каюте рядом с двумя трупами.

— Чума — не редкость на кораблях. — Мильтон пожал плечами. — Если мать девочки заболела и умерла, ее тело было выброшено за борт вместе с телами других жертв. Не требуется большого воображения, чтобы представить, каким образом девочка осталась сиротой. Не исключено, что произошла еще какая-то трагедия, но ничего, что не могло бы найти своего объяснения. Если история правдива — я не беру в расчет финальную ее часть: полагаю, всему виной выпивка, — то дело обстоит следующим образом. Янсен нашел ребенка на тонущем судне и решил спасти его. Несомненно, в самих обстоятельствах присутствовал замысел Бога. А затем, пытаясь выходить младенца, сам едва не погиб от голода. Думаю, поступок моряка заслуживает уважения.

Упоминание о чуме заставило меня на время позабыть о найденышах и пьяных матросах, в памяти вновь всплыл образ моей несчастной Элизабет. Задумавшись, я машинально перебирал бахрому на подушке кресла.

Некоторое время Мильтон молча сидел рядом.

— Что на самом деле привело тебя сюда, Томас? — наконец прервал он молчание.

Слова хлынули из меня сплошным потоком, словно река, на которой разом открыли все шлюзы. Мильтон больше не смотрел рассеянно на огонь в камине, но слушал, не сводя с меня глаз. Пока я рассказывал о болезни и смерти отца, на лице моего учителя отражались печаль и глубокое сочувствие. Но когда я перешел к остальной части повествования, Мильтон не мог скрыть охватившего его жадного любопытства.

Я выложил все: о Криссе Мур, об умерших в тюрьме Джоан и ее матери, об Эстер, о Джоне Резерфорде и, наконец, о том существе, которое я называл не-Эстер. Мильтон был поглощен историей. А я в очередной раз убедился, каким необычным человеком был мой наставник. Он не осенял себя пугливо крестным знамением, как до сих пор делали по привычке даже самые ярые поклонники Реформации, когда я описывал дьявольский голос существа, вселившегося в сестру, и его сверхъестественное знание о событиях прошлого, и даже не бормотал «господи помилуй», когда я описывал пронизывающий холод, которым веяло от не-Эстер. Милтон подался вперед и навострил уши, словно гончий пес. Видимо, порой ему хотелось перебить меня, уточняя детали, но он сдерживался.

Добравшись до финала моего повествования, я почувствовал себя истощенным, словно пашня, на которой слишком усердно сеяли, не давая земле отдохнуть. Я откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. Голос Мильтона у меня над ухом объявил, что история чрезвычайно любопытная.

Выпрямившись, я с удивлением взглянул на учителя:

— Я в замешательстве, сэр. Вы так говорите, словно все эти дьявольские наваждения кажутся вам увлекательными.

— Признаюсь, так и есть, — произнес он вкрадчивым голосом. — Ты поймал меня на богохульстве, мой мальчик: подобные истории всегда были моей слабостью. Последовательный, хорошо продуманный сюжет, стройное изложение. Поздравляю, ты делаешь успехи.

Теперь настала моя очередь податься вперед, опираясь на подлокотники кресла.

— В таком случае, сэр, мы могли бы воспользоваться вашей слабостью. Доводилось ли вам когда-либо слышать нечто подобное об одержимостях такого рода? И каким образом рассказ Янсена связан с тем, что случилось теперь? Это не может быть простым совпадением.

— В наши дни частенько приходится слышать истории об одержимости, когда в человека вселяется демоническая сущность, — заметил Мильтон. — Но в прежние времена, до того, как паписты осознали, какую выгоду можно получить, проводя обряды экзорцизма, рассказы о подобных вещах не были широко распространены. Конечно, в Евангелии от Марка описан случай исцеления Христом одержимого мальчика, но тот дух был немым, просто некое присутствие зла в душе человека. Такие демонические силы, безусловно, существуют, они становятся причиной различного рода припадков, галлюцинаций, могут толкать людей на самоубийство, но чтобы демон обладал сознанием, как описываешь ты, или способностью делать пророческие предсказания — совершенно невиданное дело.

— Но у того же Марка, — возразил я, — нечистый дух признает Божественность Иисуса, не так ли? То есть он обладает неким сверхъестественным знанием и пониманием сути вещей.

— Да, — согласился Мильтон. — Но то, как этот дух, вселившийся в Эстер, ведет нескончаемые монологи, и осмысленное обращение к тебе лично… Нет, ни разу не слышал ничего подобного, если, конечно, не считать суеверных россказней папистов.

— А история Янсена, вы сочли ее абсурдом? Но что-то в ней все же похоже на истину? И монстр, которого он якобы видел? О нем вам что-нибудь известно?

Учитель помедлил. Он откинул со лба прядь блеклых волос и кивнул:

— Только в сказках и мифах. Да, там встречаются похожие образы.

— Расскажите.

— Морские чудовища начали появляться в легендах с незапамятных времен. Еще Аристотель упоминает змеев, настолько больших, что они могли пожирать коров и овец, а кости выплевывали на берег. Философ не углубляется в детали, но, похоже, то существо, что описывал Янсен — конская голова, жесткая грива, змеевидное тело гигантских размеров — имеет много общего со зверем из легенды о левиафане. Я говорю «легенды», поскольку это слово точнее всего подходит для тех историй, которые мореплаватели приносили своим слушателям, в глаза не видевшим моря. Чтобы тем легче было представить морских обитателей, известных нам сегодня как киты и акулы, рассказчики сравнивали их со знакомыми животными — лошадьми и змеями. В древности изображения этих существ появлялись на различных культовых предметах — вазах, чашах, светильниках. И все же, я полагаю, у нас нет оснований принимать фантазию за реальность. Скорее, к ним следует относиться как к поэтическим образам. И вряд ли стоит думать, будто в морях, лежащих к северу от нас, могут обитать подобные чудища.

— А что насчет Библии? Там ведь встречаются могучие звери.

Мильтон замялся: