Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

Хелен-Роуз Эндрюс

Левиафан

Helen-Rose Andrews

The Leviathan

Перевела с английского Юлия Крусанова

Художник Олег Юдин

Дизайнер обложки Александр Андрейчук

Helen-Rose Andrews, 2022

Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление

ООО «Издательство Аркадия», 2024

Чудовищный змей скрывается на дне океана. Он внушает ужас морякам, в щепки разбивает корабли и уничтожает на них все живое. Горе тому, кого коснется дыхание Левиафана.

Человек навсегда перестает отличать добро от зла…

Британия начала XVII века. Молодой солдат Томас Тредуотер спешит домой с полей сражений, подгоняемый тревожными письмами любимой сестренки Эстер. Девушка утверждает, что их новая служанка с помощью черной магии стремится завладеть разумом отца и нанести невосполнимый урон семье Тредуотеров. И страхи Эстер начинают сбываться. Еще недавно крепкий, родитель лежит в постели без тени жизни на лице, а огромное стадо овец в течение суток умирает от неизвестной болезни.

Виновница всех бед схвачена, брошена за решетку, и ее преступления расследуют охотники на ведьм: скорее всего, она закончит свои дни на плахе. Однако Томас, заметив нестыковки в рассказе Эстер, начинает собственное расследование. И оказывается на пороге леденящих кровь событий.

Ад — это истина, понятая слишком поздно.

Положи на него ладонь — и думать забудешь о битве!

Тщетны такие надежды!

Один его вид повергает в трепет.

Часть первая

Глава 1

«Она проснулась».

Я должен напомнить себе, с чего все началось. Начало конца. Это было время ведьм и время святых. Время, когда кролики охотились на лис, когда дети теряли отцов до того, как родились, а короли лишались своих голов на плахе. Мир перевернулся вверх тормашками, или, по крайней мере, многие так говорили. Плачь, Англия, плачь…

Плакали газеты, плакали поэты и философы. Опасаясь за свою голову, они либо откладывали поэмы и трактаты, либо заключали их в темницу латинского языка или непроходимого греческого в надежде, что их сочинения будут эксгумированы в более просвещенные времена. То же самое сделал и я, похоронив мою историю — историю Эстер — до срока, пока не высохнет кровь королей или пока ее не соскребут с эшафотов крестьянские руки — рачительный люд использует королевскую кровь для лечения золотухи.

Ныне, менее чем через сто лет после того, как человечество и магия начали отдаляться друг от друга, после того, как ведьмы отступили, прижимая к груди свои колдовские котлы, шагая рука об руку с несчастными мучениками, мы ходим по новой земле. Люди стали разумны, они верны своим убеждениям, как некогда были верны своим правителям. Старинные легенды перешли в разряд бабушкиных сказок, их считают фантазиями или откровенной ложью. Но, загнанные в дальние закоулки сознания, они все еще пузырятся там, просачиваются сквозь трещины и, цепляясь за их края, не желают уходить во тьму.

У слов, которые слишком долго оставались невысказанными, появляется странная особенность. В тусклом свете моего маленького кабинета — здесь вечно не хватает освещения — я отдаю их бумаге, выводя по белому листу беспристрастным пером, но слова уже пережили свой расцвет: они похожи на потертые безделушки с сомнительным прошлым. Восковая свеча на исходе, а слова все текут и текут, перо летает над страницей, словно движимое собственной волей.

Но это было мое намерение — вспомнить все произошедшее с нами. Я поднимаюсь из-за стола, подхожу к книжному шкафу и, повернув ключ в замке, отпираю решетчатую дверцу. Книжный шкаф стоит возле окна, которое, несмотря на мороз, я держу приоткрытым, так что воздух зимней ночи просачивается внутрь тонкой ледяной струйкой, подхватывая и разнося по комнате запах книг — знакомый с детства запах старого пергамента и мездрового клея.

Однако я открыл шкаф вовсе не для того, чтобы снять с полки книгу. Я достаю запрятанный между томами бумажник из телячьей кожи. Смахнув толстый слой пыли, раскрываю его. Внутри лежит множество разрозненных обрывков, письма, листовки, прочие записки, накопившиеся за многие годы. Вот, к примеру, карандашный набросок — план битвы при Эджхилле[1]. А вот рецепт вишневого вина, который я считал давно утерянным.

Я сжимаю бумажник в руках. В одном из кармашков пальцы нащупывают искомый предмет. Я на миг замираю, моя решимость слабеет. Возможно, даже наверняка, я просто старый дурак, которому следовало бы знать — не стоит извлекать на свет то, что давным-давно похоронено. И все же я возвращаюсь к столу вместе с бумажником.

Почерк у моего отца убористый и мелкий, со свойственной ему бережливостью он плотно располагает слова на строке. Не все они хорошо читаются, чернила поблекли от времени и сырости, кроме того, письмо многократно разворачивали и складывали, так что на линиях сгиба бумага заметно вытерлась. Это свидетельские показания, датированные 16 августа 1627 года. Письмо заверено свидетелями — Йоханесом Янсеном и Джоном Мильтоном, дальним родственником отца. Итак, все началось в тот год. Вот что говорится в документе:

Плавание было долгим. «Гульден» находился в море почти пять недель. Мы давно потеряли остальной караван. Ветер и волны швыряли наш корабль, словно скорлупку. Менее искушенные путешественники, измученные морской болезнью. с жалобными стонами выблевывали за борт содержимое своих желудков. Была поздняя зима, когда небо над головой затянуто сплошной серой завесой. Мы вошли в пролив Каттегат, неподалеку от Анхольта — острова, принадлежащего Дании, — здесь полно рифов и отмелей, достаточно коварных, чтобы…

В комнату заходит Мэри. Приблизившись к столу, она склоняется над моим плечом и пробегает глазами по строчкам. На лбу у нее между подернутыми сединой бровями залегла горькая складка, а морщинистая рука покрыта темными пигментными пятнами, но, глядя на Мэри, я понимаю, как нам повезло — возможно даже, мы настоящие счастливчики — прожить так долго в относительном покое и благополучии. Я интересуюсь, не произошло ли каких-либо изменений.

— Нет, — говорит Мэри, поглядывая на потолок, — все как обычно.

Улыбнувшись, она спрашивает беззаботным тоном, не подбросить ли еще угля в камин. Но в нашем теперешнем положении мы не можем позволить себе топить сильнее. В комнате холодно. Пар от дыхания туманит огоньки свечей. Я поправляю плед, которым прикрыты мои разбитые артрозом колени. Когда-то он принадлежал моему отцу. Теплый шерстяной плед — это все, что осталось у меня от отца.

Мэри спрашивает, как долго я намерен писать. Я бессовестно вру, говоря, что еще полчаса, не больше. Мэри не нравится, когда я долго сижу над бумагами, напрягая глаза, и она вечно ворчит на меня. А я заверяю, что вовсе не напрягаюсь, но тренирую зрение, чтобы подольше любоваться ее красотой. Она смеется, смех у нее легкий, как пух. Затем Мэри уходит, как обычно, спокойно и неторопливо и уносит с собой уверенность, которую я всегда ощущаю в ее присутствии. Оставшись один, я продолжаю чтение.