Все мои птицы - К. А. Терина
Мельчайшая ошибка в моей работе грозит пациенту амнезией или, что хуже, необратимой деменцией.
Время для линзы номер два. Просматриваю сегмент за сегментом, пока не нахожу наконец проблемное место. Долговременная память. Линза номер три, чтобы приблизить сцепку из нескольких валов и подробно разглядеть катушки с лентой на одном из них. На первый взгляд, повреждение самое обыденное, легко исправимая мелочь. Лента цела, даже не надорвана. Всего лишь застряла, обездвижив небольшой участок системы. Линза номер четыре позволяет разглядеть саму ленту, каждую точку шестнадцатирядного паттерна на ней. И какой-то нетипичный брак в перфорации транспортной дорожки. Вот и причина сбоя. Который, как это ни удивительно, не повлёк за собой более масштабных проблем, а обернулся лишь нервным тиком. Всматриваюсь. Вот оно что! Застрявшая лента заправлена в две катушки, не имеющие постоянных связей с другими частями системы. Ни пуансонов, которые внесут новые данные, ни штифтов, которые считают старые. Маленькая замкнутая система, неизвестно откуда взявшаяся в этом практичном и продуманном механизме. Чужеродная деталь, поломка которой сказалась таким нелогичным и неестественным образом.
Миниатюрным рычагом вручную сматываю ленту на одну катушку и вынимаю её из головы Сибиллы. На часах восемь двадцать три. У меня есть время просмотреть ленту и решить, как быть дальше. Снимаю очки. Устанавливаю катушку в перфоскоп, склоняюсь над окулярами.
Перфоленты я воспринимаю таким же примерно образом, как одарённый музыкант с листа читает ноты. Самих нот он не видит, зато слышит музыку, скрытую за ними.
Так и я не вижу шестнадцатирядных паттернов, я вижу образы, слышу звуки. Беспрепятственно погружаюсь в мир чужой памяти. При этом, разумеется, картинка получается далёкой от той, какую получит непосредственный её владелец и создатель. Паттерны – выхолощенные, сухие факты, ключи, отсылающие к другим воспоминаниям, аллюзиям и эмоциям.
Большего мне сейчас и не нужно.
Первое, что я понимаю: эта перфолента принадлежит не Сибилле. Это не её воспоминание, а действительно чужеродная деталь, помещённая внутрь её головы настоящим мастером своего дела.
Следом приходит осознание главного: этим мастером был я.
И образы, зашифрованные в миниатюрных паттернах, принадлежат мне. Я впервые вижу этот эпизод, но без малейших сомнений признаю его своим.
Восемь тридцать семь. Пора завершать сеанс и отпускать Сибиллу. Но прежде мне нужно выяснить небольшую деталь. Снова надеваю очки, одну за другой опускаю четыре линзы, возвращаюсь к Сибилле, голова которой выглядит сейчас как дивный хрупкий цветок хаоса.
Мне нужно понять, как и почему после месяцев или даже лет сна запустился механизм с чужеродной перфолентой. Восстановить технические детали несложно, для этого в каждом сегменте есть отдельные катушки с логами.
Руки не дрожат, я предельно аккуратен и собран. Несмотря на ясное осознание пугающего факта: мои собственные воспоминания были отредактированы.
И я понятия не имею, когда, кем и зачем.
* * *
День выдался даже более насыщенным, чем обычно. Ни минуты покоя. Кто-то, как Сибилла, пришёл из-за явных технических проблем. Но большинство моих клиентов просят об одном. Исправить память. Стереть их ошибки, обиды, несчастья, чтобы освободить место для радости и покоя.
Мне сложно понять их. Сам я считаю память высшей ценностью, особенно – память об ошибках.
Но я никому не отказываю. Слишком больно могут отозваться во всём Андеграунде чьи-то неприятные воспоминания. Никогда не угадаешь, где та черта, за которой от грусти человек приходит к мысли об эскапизме.
Тела эскапистов рано или поздно находят техникеры – в дальних тоннелях. Единственный, и я бы сказал – естественный (если бы не считал идею эскапизма противоположностью естественного), способ ухода в нашем маленьком мире – уйти в буквальном смысле. Не подключиться вовремя к стим-станции, не получить новую порцию пара. Не насытить вены свежим фрозилитом.
Я скорблю о каждом эскаписте. И часть вины за их уход лежит на мне. Недосмотрел. Не вмешался вовремя. Не помог. Но в большей мере виноваты, разумеется, они сами. Мне, как учёному, не пристало оперировать концепциями вроде греха, но так вышло, что именно это понятие лучше прочих описывает моё отношение к эскапистам. Жизнь – фантастический подарок, тем более такая жизнь, как наша, – уединённая, защищённая от влияния порочного верхнего мира, квинтэссенция покоя и чистоты. Добровольный отказ от такого подарка – непростительная слабость, поддавшись которой человек лишается права называться человеком.
Именно поэтому в исключительных случаях я действую принудительно. Анатоля Манна доставляют ко мне двое добровольцев из техникеров. Им приходится крепко держать Анатоля, пока я проворачиваю переключатель, спрятанный в его втором позвонке. После этого тело блокируется автоматически. Инстинкт, заложенный самой природой. Любое непроизвольное движение пациента в момент, когда я занят починкой его перфосистем, может обернуться трагедией.
Я стираю все воспоминания Анатоля о его жене. Работа долгая и кропотливая, но результат стоит того – ещё один житель Андеграунда не станет эскапистом. После операции я погружаю Анатоля в сон. Ему незачем помнить об этом визите и бестолково гонять штифты по пустым перфолентам.
* * *
Когда я возвращаюсь домой, Зофьи ещё нет. Кошка Афина смотрит на меня взглядом, полным презрения, и на попытку погладить отвечает попыткой поцарапать.
Оставаясь с кошкой наедине, я чувствую себя неловко. Мне кажется, она открыто проявляет те чувства, которые скрывает за тихой покорностью и доброжелательной улыбкой Зофья. Думаю так – и тотчас запрещаю себе подобные мысли. Мне, единственному лекарю человеческих душ в Андеграунде, ни к чему паранойя. Конечно, Зофья меня любит. Иначе зачем оставалась со мной все эти годы? Зачем отправилась вслед за мной в этот новый чистый мир, отгороженный от ужасов войны и порока, царящих наверху?
Иду в кабинет. Здесь у меня есть перфоскоп, и я могу спокойно изучить сегодняшнюю находку.
Но сначала завожу граммофон (прежде он стоял в гостиной, и это почему-то ужасно печалило Зофью). Выбираю из
