Воин-Врач VII - Олег Дмитриев

«Понятные, ясные как день», — заметил Всеслав. «Ты на их глазах чудо совершил. Жизнь бабе вернул, смысл в той жизни. Коли получится у неё понести, выносить да родить, слава о тебе такая пойдёт, что, будь мы у Генриха, точно сожгли бы».

«Ну, во-первых, рано загадывать», — ответил я. «Во-вторых, не обо мне, а о тебе. А в-третьих, пусть очередь занимают. Нас желающих сжечь, отравить, зарубить, разорить целая толпа набралась. Весело им всем вместе будет, нескучно. В Пекле».

«Согласен. И сказано хорошо, и сделано ещё лучше. Что думаешь о ней?» — спросил он.

«Смотреть надо. Из того, что внутри я видел, мешать ничего не должно. Всё работает, проходимость восстановлена. Месяца два-три на поджить, с процедурами регулярными, да на полгода где-нибудь тра́вы эти заваривать да грибы тёртые принимать. Должно сработать», — уверенно заключил я.

«Не долго ли полгода-то?» — с сомнением переспросил Чародей.

«Для чуда — в самый раз. Знавал я се́мьи, где по пять-десять лет ребёнка ждали. И без счёту тех, кто не дожидался лечения, решив, что проще мужа или жену поменять, чем ждать, пока старый выздоровеет», — без радости, но с не меньшей уверенностью отозвался я.

«Тьфу, срам-то какой! Это ж не быка или кобылу сменять, это ж род, семья!» — возмутился великий князь.

«И не говори. В моём времени много было хорошего, простого, удобного. Не иначе как разбаловался народ, ослаб, расхотел за счастье бороться. И памяти той не было в людях, как сейчас. Дедо́в-прадедов помнили, и то не все, а чтоб как Домна вон, на семь колен без запинки, по именам-прозваниям, да кто чем хворал — на сотню хорошо, если двое-трое вспомнили бы. Долго вытравливали память у народа».

«Беда… Ладно, нечего так далеко вперёд заглядывать. Глядишь, и по иному пути потекут истории воды, как ты говоришь. Раньше смерти помирать не станем», — заключил он. И я был с ним полностью согласен, и в профессиональном, и в человеческом смысле слова.

— Как думаешь, Всеславушка, ладно ли всё с Домной будет? — спросила уже засыпая вечером Дарёна.

— Не знаю, радость моя, — честно ответил он. — Врач говорит, сделал всё так, что лучше и не придумаешь. Теперь от неё всё зависит, чтоб не утруждалась хоть три недели ближайшие, да чтоб снадобья принимала вовремя и сколь там потребно их. Он-то в наших лекарствах не особо понимает.

— А как же нитки-то внутри там у ней? Не повредят ли ребёночку?

— Так это же тот, как бишь его… Кетгут! — выудил из моей памяти князь непривычное слово. Так оказалось быстрее, чем рыться в его собственной. — То нити особые, они сами собой исчезают, как рана заживает. Он объяснял мне. Вроде как тело их само в себя принимает без остатка, только крепче в том месте становясь. Не бойся ничего, ладушка, спи уже. Завтра Ромка приезжает, праздник будет большой. Надо выспаться.

— И то верно. Добрых снов, муж дорогой, — тихонько, как кошка, зевнув, прошептала она.

— И тебе добрых снов, родная, — поцеловал он её в макушку, когда жена удобнее пристроила щеку на его широкой груди.

Всеслав Чародей, великий князь русский, и Дарёна Разумница, воеводина дочь, а ныне великая княгиня, крепко спали. В то самое время, как мы с ним же, сидя за привычным призрачным столом над семейным ложем, говоря о прошедшем дне и о только предстоявшем. В который раз радуясь успехам и достижениям сыновей и верных людей, воинов, розмыслов-разведчиков, торговых и мастеровых. Заглядывая, пусть и очень осторожно, чтоб, как настаивал Всеслав, не злить Богов, в более отдалённое будущее.

Вспомнили, как загорелись идеей великого князя патриарх и волхв. Буривой выглядел плохо, как тот, кто не спал минимум пару ночей, но держался. Регулярно осаживая Ставра, когда безногий убийца в запа́ле снова терял берега и начинал в своей любимой перестраховочной манере выдавать вовсе уж фантастические сценарии. Но в целом план был принят с несколькими редкими, но ценными замечаниями.

Вспомнили, как едва ли не до матерной ругани расстроился Гнат, узнав от отца Ивана о том, что погоды на северном и южном берегах Русского моря отличаются очень ощутимо. С нашей стороны бывали, пусть и нечасто, снежные зимы. С ромейской стороны снега, так, чтоб выпал и пролежал хотя бы недельку, старики не припоминали. Давно не видели ледяных заторов ни Боспор, ни бухта Золотого Рога. Мысль прокатиться с ветерком на саночках, чтоб подвезти второй кол и удивить им несказанно империю, рассы́палась на куски, не выдержав натиска Средневековой Климатической Аномалии, известной так же как Средневековый оптимум. Когда об этом зашёл разговор, вспомнились мне уроки географии в самом конце сороковых годо́в двадцатого века, когда благообразный старичок-учитель, про которого тихо говорили: «из бывших», рассказывал интересно о том, как менялась погода на Земле в течение веков. Но смотреть на Рысь было гораздо веселее, чем вспоминать старого приват-доцента. Воевода горячился, практически рвал и метал, понося́ последними словами и ромеев, и море, и сельджуков за что-то, и отдельно, с особым цинизмом, всякие неприкаянные души, каким можно было бы и заранее предупредить, что на тех «буераках», как он настойчиво именовал буеры, до Царьграда не добраться никак. И лишь прооравшись от всей души, плюнул и согласился с предложенным планом. Отдельно резко категорично настояв на том, что пусть не по Византии, но хотя бы по Булгарским степям с ветерком на чудо-саночках, в какие вместо коней впряжены ветра́-Стрибожьи внуки, он прокатится непременно.

Спорить со злым воеводой желающих не нашлось.

Глава 7

Успехи детей — счастье родителей

Торжество было намечено на «после обедни». По плану воодушевлённый и правильно настроенный отцом Иваном народ должен был выйти из Софии Полоцкой, прослушать краткую политинформацию, дождаться от причалов Романа Всеславича с молодой женой и со товарищи, и возликовать. То, что «стенгазета» второй день стояла закрытая белым полотном, а по ночам, когда трудились над ней рисовальщики, любопытных на площадь не пускали, распалило пожар в жадных до новостей и слухов душах горожан. Тайна всегда притягивает. Хоть и страшно, конечно. Гнат рассказал, как жаловался на торгу один мужик другому, что залез втихаря на чужую крышу и весь вечер пролежал под дерюгой, боясь дышать. А когда совсем стемнело, стянул тряпку, тихо, осторожно, почти не шевелясь. И услышал негромкое:

— Насты-ы-ырный. До-о-олго терпел. Слезай, шуруй домо-о-ой, послезавтра всё увидишь, со все-е-еми.

Говорившего с протяжным латгальским произношением мужик тот