Он вам не Тишайший (СИ) - Шведов Вадим

Все застывают. Даже привыкший ко всему Хитрово, перестаёт быть тенью и смотрит на главу финансового ведомства с нескрываемым напряжением. Долгоруков побледнел, а его скулы резко выступили вперёд.

Проклятье! Прервать выплаты армии и стрельцам — это верный путь к бунту, возможно, к свержению. Медленно выпрямляюсь на своём кресле.

— Фёдор Михайлович, — мой голос звучит тихо, но отчётливо, заглушая тяжёлое дыхание собравшихся. — Ты только что обрисовал картину, от которой кровь стынет в жилах. Но давай по порядку. У нас есть поступления? На что мы можем опереться, прежде чем говорить о разорении?

Ртищев вздрагивает, будто возвращаясь из мрачных дум. Он нервно поправляет ворот кафтана и снова погружается в свои бумаги, отыскивая нужный лист. Его голос всё ещё дрожит, но в нём уже появляются нотки деловой уверенности.

— Да, государь. Прошу прощения. Начну с хорошего, как ты и велел. Белые слободы. Решение было верным, хоть и трудным. Теперь все ремесленники и торговцы в городах платят налоги на общих основаниях. Сопротивление, конечно, было. Но стрельцы и люди Богдана Матвеевича ситуацию держат. Поступления идут, и они существенны. Это крепкая опора для казны. Без них мы бы уже давно потонули.

Фёдор Михайлович переводит дух, и на его лице проступает нечто похожее на улыбку.

— Академия наук. Государь, тут и вовсе неожиданность. Твоя идея продавать «технологии» оказалась золотым дном. Академики уже почти вышли на окупаемость. А вскоре, я уверен, начнут и зарабатывать. Это просто чудо.

В зале слышался одобрительный гул. Все понимали значение этого слова — «зарабатывать». Науку, которая всегда была лишь тратой, царь сумел превратить в источник дохода.

— Полезные ископаемые, — продолжал Ртищев, и его глаза загорелись настоящим огнём. — Государь, здесь и вовсе прорыв. Медь с Урала уже пошла на Монетный двор. Серебро с Нерчи — тоже. Но главное… главное, о чём я боялся сказать, пока не убедился сто раз. — Он сделал драматическую паузу, глядя прямо на царя. — Золото. На реке Исеть, на Урале, наши экспедиции нашли золото. Слыхано ли такое? У Руси своё золото! Раньше мы покупали его у иноземцев за меха, а теперь оно наше! Торговля, — Ртищев говорил уже быстрее, воодушевлённее. — За год обороты выросли в два с половиной раза. Единая пошлина, безопасность на дорогах и реках, новые пристани — всё это работает. Купцы не нарадуются. И это ещё не предел. А на следующий год… на следующий год мы ждём первые серьёзные доходы от новых мануфактур. Суконные, железоделательные, стекольные… По нашим прикидкам, сумма будет очень, очень значительной.

Глава Большого прихода замолчал, давая присутствующим осознать масштаб успехов. Картина вырисовывалась блестящая. Страна на подъёме. Но затем лицо Ртищева снова стало мрачным, как перед грозой.

— Но сейчас, государь… сейчас всё это меркнет перед одной бедой. Бедой, которую мы… которую я недооценил. — Он сглотнул, словно ему не хватало дыхания. — Мы не сможем собрать подати с крестьян.

В зале вновь воцарилась мёртвая тишина. — После твоего указа… после воли… они разбрелись. Кто в новые земли на восток, кто в города на мануфактуры, кто к тем помещикам, кто получше условия предлагает. Старые писцовые книги — это теперь простая бумага. В них записаны люди, которых на местах нет. Если мы попытаемся собрать налог по старым спискам — это вызовет бунт. И народ будет прав! Требовать платить за пустое место, за ушедшего — сумасшествие. Я сам назвал бы это безумием.

Он развёл руками, и в его жесте читались отчаяние и бессилие.

— В итоге образуется дыра в казне. Огромная. От трети до половины всех ожидаемых доходов. Мы их недосчитаемся.

Сижу, не двигаясь и стараясь не выдавать волнения.

— Фёдор Михайлович, — говорю ровно. — Те доходы, о которых ты только что рассказывал с таким воодушевлением… Разве они не могут покрыть эту дыру? Хотя бы частично? Золото, торговля, мануфактуры…

— Могут, государь! — почти крикнул Ртищев. — Могут! Но позже! Золото и серебро с новых месторождений идут медленно, их ещё мало. Мануфактуры только запускаются, они пока пожирают деньги, а не приносят их. Даже с белых слобод мы сейчас получаем налоги с ремесленников и торговцев, но не с пахотных земель, которые за ними закреплены. Эти земли теперь пустуют или их обрабатывают новые люди, которых ещё предстоит учесть. А у нас нет времени ждать! Казна иссякнет через несколько месяцев. Стрельцы, новые полки, приказные люди… им нужно платить сейчас!

— Что же ты предлагаешь? — спрашиваю холодно.

Фёдор Михайлович опустил голову. Казалось, ему невыносимо тяжело было произносить следующие слова.

— Государь… Я предлагаю… на время, до выхода из безденежья… приостановить выплату жалованья армии. Прекратить формирование новых полков. А стрельцам… урезать жалованье вдвое. Оставить деньги только тем, без кого никак нельзя. Твоей личной охране. Канцеляриям важнейших приказов. Всем остальным — объявить, что казна временно испытывает трудности…

Эпилог

Предложение Ртищева шокировало всех. Его слова, казалось, повисли в воздухе. Но мгновение тишины прервалось взрывом негодования Долгорукого. Он вскочил так резко, что его массивный стул с шумом отъехал назад.

— Приостановить выплаты армии? — голос, привыкший командовать, грохотом прокатился под сводами. — Да ты с ума сошёл, Фёдор! Хочешь, чтобы полки разбежались? Или того хуже, — взбунтовались и пошли сами грабить казну? Эти люди — единственное, что стоит между нами и крымской саблей! Без жалования солдат — это не солдат, а голодный мужик с мушкетом, что сбежит при первой же опасности или повернёт оружие против тех, кто его кормить не может!

Следом за главой Разрядного приказа, встаёт и Ромодановский. Его лицо, обычно непроницаемое, в этот было искаженно гневом.

— А мои стрельцы? — спросил он, и его негромкий, но отчётливый голос прозвучал опаснее крика Юрия Алексеевича. — Они — твоя охрана в городах, государь. Стрельцы держат в узде всех недовольных. Урежь им жалованье — и Москва будет гореть. А бунт стрельцов — это не волнения черни, его так просто не подавишь. Это конец всему. Всему, что мы здесь строим!

Фёдор Михайлович, бледный как полотно, пытался что-то возразить, разводил руками, но его голос тонул в гневных речах служилых.

— Постойте! Я же не от хорошей жизни…

— Хватит!

Мой голос прозвучал негромко, но с такой железной нотой, что спорщики моментально умолкли, обернувшись ко мне. Их грудь тяжело вздымалась.

— Перебранка не приведёт нас к решению, — говорю я, медленно переводя взгляд с Долгорукого на Ромодановского. — Вы оба правы. Армия и стрельцы, — хребет государства. Лишать их содержания — рубить сук, на котором сидим. — Затем смотрю на Ртищева. — И Фёдор Михайлович тоже прав. Он видит цифры и говорит о пустеющей казне. Глава Большого прихода делает свою работу честно и предупреждает нас об опасности. Но он не видит всей картины целиком.

Ртищев удивлённо поднимает брови. Остальные также смотрят на меня с недоумением.

— Никакого сокращения содержания не будет, — заявляю я твёрдо. — Жалование армии и стрельцам будет выплачиваться полностью и вовремя. Все государственные проекты — дороги, мануфактуры, школы — продолжат содержаться в прежних объёмах.

Фёдор Михайлович от этих слов чуть не подпрыгнул на месте.

— Государь! Но как⁈ Откуда взять деньги? Я же докладывал…

— Знаю, что ты докладывал, — мягко, но не допуская возражений, останавливаю его. — И я обещаю, что всё тебе объясню на днях. Сейчас же прошу довериться мне.

Ртищев, всё ещё бледный, но уже не от отчаяния, а от любопытства, смешанного с непониманием, медленно кивает и опускается на стул.

Я же даю всем ещё несколько секунд успокоиться, прежде чем перевести разговор на другую, не менее опасную тему.

— Афанасий Лаврентьевич, — обращаюсь к Ордину — Нащокину. — Теперь твоя очередь. Как обстоят дела с нашими соседями? Что шепчут зарубежные ветра?