Лекарь Империи 11 - Александр Лиманский

Мариам побледнела. Ашот смотрел на меня неотрывно, и в его глазах я видел — он понимает. Он уже знал это, чувствовал, но боялся услышать вслух.

— Но, — я поднял руку, не давая им впасть в отчаяние, — мозг — удивительный орган. Он умеет… как бы это сказать… перестраиваться. Те функции, которые выполняла повреждённая область, могут взять на себя другие области. Это называется нейропластичность. И то, что я вижу сегодня — речь, движение руки — это как раз её проявление.

— То есть… он будет говорить? — голос Мариам дрожал. — Нормально говорить?

— Будет, — кивнул я. — Не сразу, не завтра, может быть, не через месяц. Но будет. Речь уже восстанавливается — вы сами видите. С каждым днём слова будут даваться легче, фразы станут длиннее, паузы короче.

— А рука? — это спросил Ашот. — Смо-гу… ра-бо-тать?

Работать. Вот оно, главное. Не «смогу ли я шевелить рукой», а «смогу ли я работать». Кормить семью. Быть мужчиной.

— Сможешь, — сказал я. — Сила вернётся, координация восстановится. Ты уже поднимаешь руку — две недели назад это было невозможно. Ещё через две недели будешь держать ложку. Через месяц — писать. Через три — вернёшься к работе и накормишь меня своей самой лучшей шаурмой в городе. Я по ней дико соскучился надо сказать.

Я помолчал, подбирая следующие слова.

— Но я не буду вам врать: полного восстановления я гарантировать не могу. Возможно, останется небольшая слабость в руке. Возможно, в стрессовых ситуациях будешь иногда запинаться, искать слова. Это — та цена, которую придётся заплатить за выживание. Но нормальная жизнь — жена, дети, работа, друзья — это абсолютно реально.

Ашот молчал, переваривая услышанное. Потом медленно кивнул.

— Хо-ро-шо, — сказал он. — Я… со-гла-сен. На… та-кую… це-ну.

— Вот и отлично, — я улыбнулся. — Теперь о сроках. Ещё неделю-полторы я хочу понаблюдать тебя здесь, убедиться, что нет риска повторного кровоизлияния. После этого — выписка и амбулаторная реабилитация. Логопед, массаж, лечебная физкультура. И никакой самодеятельности — если скажу отдыхать, значит, отдыхать. Договорились?

— До-го-во-ри-лись.

— Илья Григорьевич, — Мариам смотрела на меня так, словно я только что вручил ей ключи от рая. — Спасибо вам. За всё. За то, что вы есть, за то, что вы делаете. Мы никогда этого не забудем.

— Не за что благодарить, — я встал. — Я просто делаю свою работу.

— Нет, — Ашот покачал головой. — Не… прос-то. Ты… спас… мне… жизнь. Я… дол-жен.

— Ничего ты не должен. Успокойся, — отрезал я. — Выздоравливай — это лучшая благодарность.

Я вышел из палаты, чувствуя странную смесь усталости и удовлетворения. Два пациента — и оба идут на поправку. Два человека, которые могли умереть, — и оба будут жить.

Хороший день. Редкий день, когда работа лекаря приносит не только усталость, но и радость.

— Остался ещё один визит, двуногий, — напомнил Фырк, материализуясь на моём плече. — Или ты забыл?

Яна. Нет, я не забыл.

Я не мог забыть.

Палата интенсивной терапии располагалась в отдельном крыле — за двойными дверями с надписью «Посторонним вход воспрещён», за постом охраны, за ещё одними дверями с кодовым замком. Здесь лежали самые тяжёлые, самые безнадёжные, самые… неопределённые.

Те, кто завис между жизнью и смертью, не решаясь выбрать ни то, ни другое.

Я шёл по коридору, и мои шаги гулко отдавались от стен. Здесь всегда было тихо — не той живой тишиной обычного отделения, которую наполняют голоса, шаги, звяканье инструментов, а мёртвой тишиной ожидания. Тишиной, в которой слышно только пиканье мониторов и шипение аппаратов ИВЛ.

У палаты номер три, на жёсткой больничной скамейке, сидели двое.

Я узнал их сразу — родители Яны Смирновой. Немолодая пара, которую я видел лишь один раз. Тогда они были взволнованными.

Теперь они просто сидели. Сгорбленные, постаревшие, с потухшими глазами. Мать теребила в руках какую-то тряпочку — кажется, носовой платок, скрученный в жгут от бесконечного нервного кручения. Отец смотрел в стену невидящим взглядом, положив руки на колени.

Они не плакали. Они уже выплакали все слёзы. Они просто существовали — рядом с дочерью, отказываясь уходить, отказываясь терять надежду, хотя надежды, казалось, не осталось.

Я остановился перед ними. Не знал, что сказать. Какие слова найти для родителей, чья дочь уже месяц лежит в коме без видимых причин?

— Здравствуйте, — сказал я наконец.

Они подняли головы — синхронно, как марионетки, которых дёрнули за одну нитку.

— Здравствуйте, господин лекарь, — голос матери был тусклым, безжизненным. — Вы к Яночке?

— Да. Хочу посмотреть, как она.

Отец молча кивнул. Мать попыталась улыбнуться, но улыбка вышла такой жалкой, что лучше бы она этого не делала.

— Посмотрите, — сказала она. — Может, вы увидите что-то… что другие не видят.

Я кивнул и вошёл в палату.

Яна лежала на кровати — неподвижная, бледная, как восковая кукла. Закрытые глаза, расслабленное лицо, руки поверх одеяла — тонкие, почти прозрачные, с синеватыми венами, просвечивающими сквозь кожу. Мониторы пищали, показывая пульс, давление, сатурацию — всё в пределах нормы. Всё стабильно.

Вот только она не просыпалась.

Я подошёл к кровати и посмотрел на неё — не как лекарь на пациентку, а как человек на человека. Молодая девушка, едва за двадцать. Вся жизнь впереди — любовь, карьера, дети, внуки. И вот она лежит здесь, в этой стерильной палате, и никто не знает, вернётся ли она когда-нибудь.

— Странно, — пробормотал я себе под нос.

— Что странно? — Фырк материализовался на тумбочке рядом с кроватью, свернувшись клубочком, как настоящий бурундук.

— Всё странно, — я взял карту болезни и начал листать. — Серебряный снял ментальный блок. Никакого магического воздействия больше нет. Физических причин для комы тоже нет. ЭЭГ показывает нормальную активность, рефлексы сохранены, зрачки реагируют на свет.

— И что?

— И то, что по всем показателям она должна была прийти в себя ещё две недели назад. Но она всё ещё здесь.

Я положил карту и подошёл ближе, вглядываясь в её лицо. Ровное дыхание. Лёгкий румянец на щеках — признак хорошего кровообращения. Никаких признаков страдания, никаких гримас боли.

Она выглядела так, словно просто спала. Очень глубоким, очень долгим сном.

— Может, ей там хорошо? — предположил Фырк. — Ну, знаешь, бывают такие сны, из которых не хочется просыпаться. Особенно если реальность — дерьмо.

— Это не объяснение. Это… — я замолчал, пытаясь сформулировать мысль. — Это как будто что-то её держит. Не снаружи — изнутри. Как будто она сама не хочет