Заморыш (СИ) - Шимохин Дмитрий

— Так Сидору… — начал было Кремень, но я перебил.

— Сидор нас за нищих держит. Сдать ему — значит, подарить. Ты хочешь горбатиться за три копейки, подставляя зад под пулю часового на валу? Мы не грузчики, Кремень. Мы добытчики. А нормальный добытчик сначала ищет, кому впарить товар дорого, а потом уже берет лопату.

Я обвел рукой окрестности.

— Свинец — товар холодный. Он не протухнет, в земле полежит, никуда не денется. Это запас который можно достать, когда туго будет. А чай — горячий. Лавочник скоро очухается, фараоны начнут носом водить. Нам нужно скинуть хабар сейчас, пока он жжет руки.

Я подошел к Кремню и ткнул пальцем в его широкую грудь.

— Сначала находим, кому надобно, договариваемся о цене — тогда и идем копать. А сейчас наш «клиент» — служивый народ.

Впереди уже выросли приземистые контуры казачьих конюшен. Донесся запах сена и характерное ржание.

— Утри сопли, Штырь. — Я снова двинулся вперед, задавая иерархию одним своим положением на шаг впереди. — Готовься, Кремень. Сейчас увидишь, как люди договариваются. Главное — рожи попроще и спины не гнуть. Мы не просить пришли, мы дело предлагаем.

Я переложил узелок в левую руку, освобождая правую.

Мы свернули к приземистым складам и бесконечным заборам Казачьего полка. Воздух здесь был другой — густой, пропитанный дегтем, лошадиным потом и прелым сеном.

У деревянных мостков, скрипя рассохшимися колесами, замерла водовозка. Огромная бочка подтекала, роняя капли в прибрежную пыль. Трое казаков в исподних рубахах, расхристанные и злые от жары, таскали воду ведрами, наполняя емкость. Работа была тупой и выматывающей — веревки резали ладони, плечи лоснились от пота.

Я притормозил.

— Пришлый, ты чего? — шепнул Кремень, и я почувствовал, как он мелко задрожал у меня за спиной. — Семеновцы дальше. Пошли отсюда, а? Это ж казаки… У них нагайки так и чешутся. Перетянут по хребтине, фамилию не спросят!

— Остынь, — бросил я вполголоса. — Они народ с гонором, жить любят широко, а значит, и денежка у них водится чаще. Попробуем здесь.

Я уверенно шагнул к мосткам. Не вразвалку, как босяк, но и не ломая шапку.

— Бог в помощь, станишники! — Голос мой изменился. Я намеренно добавил южной мягкости, гэкая и растягивая гласные.

Казаки замерли. Старший — рыжий детина — медленно опустил ведро. Взгляд у него был тяжелый, как пушечное ядро.

— Ты чьих будешь, оборванец? — процедил он, вытирая ладонь о форменные шаровары с широким лампасом. — Откуда станишников знаешь? Питерский, что ли?

— Какой там питерский… — Я усмехнулся, глядя ему прямо в глаза. — Батя мой с юга был. Мелеховы мы. Слыхал, может? Из Вешенской. Судьба вот только в столицу забросила, маемся теперь в камнях этих.

Напряжение в воздухе не исчезло, но сменило вектор. Казак прищурился, оценивая мою дерзость.

— Мелеховы… — буркнул он. — Может, и слыхал. Много вас там, на Дону. А чего надо-то?

— Да гляжу, маетесь вы, — кивнул я на текущую бочку и ведра. — В самой столице живем, господа офицеры в шелках ходят, а герои-казаки воду горбом таскают, как в степи безводной. Неужто ротмистр ваш на водопровод поскупился? Или интенданты всё в карман положили?

Казаки переглянулись. Тема была жирная, больная.

— И не говори, земляк! — вклинился второй, помоложе. — Интенданты морды отожрали, а мы всё сами… Ротмистр только за выправку спрашивает, а как быт справить — так крутись как хочешь.

— О том и речь. — Я сочувственно цокнул языком. — Лошадок-то поить — дело святое, вода пойдет. А сами-то что пьете? Казенную бурду, от которой изжога, или уважаете чаек настоящий, байховый? Чтобы купеческий, с искрой?

Рыжий хмыкнул, в его глазах промелькнул интерес.

— Уважаем, да где ж его взять? Наш урядник Прокопчук, копейку бережет как золото, а покупает труху веничную. Пыль с дороги и ту приятнее заваривать.

— А если я вам подгоню байховый, господский? По цене той самой трухи? — Я едва заметно приподнял узелок. — Есть интерес у сотни?

Казаки замолчали. Рыжий посмотрел на мои грязные обноски, потом на спокойное, уверенное лицо.

— Если товар добрый — интерес найдется, — медленно произнес он. — Иди вон к тем воротам, у конюшен. Спроси урядника Прокопчука. Скажи, от третьей сотни пришел, ребята с водопоя прислали. Но смотри, Мелехов… Если брешешь и мусор принес — Прокопчук тебе шкуру на барабан натянет. Он лютый, шуток не понимает.

— Не впервой, — кивнул я. — Лютость мы уважаем. Бывайте, станишники.

Я развернулся и пошел к воротам. Кремень и Штырь, бледные как полотно, семенили следом, стараясь не оглядываться.

Теперь предстоял разговор с тем, кто действительно открывал кошелек.

Хозяйственный двор казарм встретил нас деловитой суетой, запахом дегтя и густым, настоянным духом конюшен. Солнце палило немилосердно, заставляя воздух дрожать над кучами свежего сена.

У ворот, куда нас направили, встретил часовой — скучающий казак с заломленной на затылок фуражкой. Он лениво преградил путь, окинув наши обноски брезгливым взглядом.

— Куда прёте, босота? — процедил он, не выпуская изо рта соломинку.

— К господину урядник Прокопчуку, — ответил я спокойно, глядя поверх его плеча. — Ребята с водопоя прислали. Третья сотня, по чайному делу.

Часовой хмыкнул, оценив мою наглость, и, обернувшись к дверям, гаркнул во всю глотку:

— Дядька Филимон! Тут к тебе от третьей сотни прислали! Сказывают, по чайному делу!

В глубине помещения что-то тяжело грохнуло, послышалось ворчание, и только после этого из тени, едва не задев притолоку широченными плечами, вывалился он. Урядник Филимон Прокопчук был похож на старый, багровый от наливок дубовый пень, который зачем-то обрядили в мундир. Мундир, впрочем, был расстегнут, являя миру серую нижнюю рубаху и грудь шириной в аршин. Усы его, длинные и рыжие, как лисьи хвосты, топорщились в разные стороны, а маленькие, заплывшие жирком глазки буравили нас с бесстыдным любопытством.

— Ну? — пробасил он, заслоняя собой свет. Голос был такой, будто в пустой бочке ворочали камни. — Кто тут про чай балакал? Нешто ты, шкет?

Я не стал ломать комедию и кланяться в пояс. В таких делах ценят не почтение, а выгоду. Вместо этого молча кивнул и развязал котомку, вытащив пачку чая.

— Товар лицом, господин урядник. Свежак, — сухо произнес я.

Прокопчук медленно, словно нехотя, протянул огромную лапу. Его пальцы, похожие на короткие сардельки, накрыли пачку целиком. Он поднес ее к самому носу и шумно, как пылесос, втянул аромат. Затем достал щепоть, растер лист между пальцами и, к моему удивлению, отправил пару чаинок в рот.

Его усы зашевелились, когда он начал жевать, пробуя лист на зуб. Наступила тишина, прерываемая только далеким ржанием коней.

— Не труха… — наконец выдохнул он, и в его взгляде мелькнул хищный блеск профессионального вора. — Лист добрый, душистый. Откуда дровишки, босяк? С купеческого воза упало?

— Где было, там уж нет. — Я позволил себе легкую полуулыбку. — Купец один прогорел, за долги товар скинул, а мы подсуетились. Потому и цена такая, что плакать хочется.

— И какая же цена? — Прокопчук прищурился.

— В лавке такой по рублю за фунт, сами знаете. Я отдам по сорок копеек.

Урядник хмыкнул, принюхиваясь уже не столько к чаю, сколько ко мне.

— Смотри у меня… — В его голосе прорезалась угроза. — Чтоб об этой цене ни гугу. Понял?

— Ну что вы, дядечка. — Я понимающе развел руками. — Дело деликатное, непростое. А деньга тишину любит. Мы ж с пониманием.

Прокопчук вдруг замер, внимательно глядя на мои обноски.

— А табачку, нюхательного или курительного, доброго… нет случайно? — спросил он тише. — А то казна дрянь шлет, горло дерет, как наждаком.

— Сейчас нет. — Я сделал в уме жирную зарубку. — Но найдем. Запишу в книжечку.

Я сделал шаг ближе, понижая голос до заговорщицкого шепота. Наступил момент истины — время «отката». В 19-м веке это называлось иначе, но суть была та же.