Полное погружение (СИ) - Васильев Сергей

— А знаете, с вашей развитой мускулатурой не составило бы никакого труда выбраться через окно, спуститься вниз со второго этажа и подняться обратно — архитектура здания вполне позволяет. Вон и травка на газоне под окном изрядно примята…

— Зачем? — пожал плечами Дэн.

— Что значит «зачем»?

— Чтобы совершить убийство, совсем не обязательно, как охотнику, сидеть в засаде.

— Не обязательно, но вероятно, — следователь скрестил руки на груди и стал расхаживать по палате вперёд-назад, — я просто рассуждаю. Давайте предположим, что вы, никого не собираясь убивать, сидели на подоконнике, дышали свежим воздухом, а покойный Петр Иванович, прогуливался по берегу, заметил вас и сказал вам, например, что-то обидное. Вы возмутились, вспыхнули, спустились вниз самым коротким способом, продолжили ссору и, будучи в состоянии аффекта, нанесли роковой укол.

— Укол? — удивился Мирский, — лейтенант убит шпагой?

— Нет. Шпага — это благородное, хотя и кровавое оружие. Петр Иванович убит одним безжалостным, коварным и очень точным ударом.

Следователь подошел вплотную к Мирскому и практически без замаха резким, быстрым движением поднес правый кулак к левому уху артиста.

— Вот так. Самым обычным гвоздём.

— Каким гвоздём? — ошарашенно прошептал артист.

— Тёсовым, восьмидюймовым. Это большая удача — попасть острым предметом прямо в слуховой проход. Такое возможно в двух случаях: если потерпевший не двигался, спал, например, или был обездвижен силовым способом; во втором, что более вероятно, — никто Петра Ивановича убивать не хотел, и всё случилось неожиданно, в том числе и для самого убийцы, пребывающем в состоянии аффекта, когда человек не способен контролировать свои действия. Весьма частое явление у контуженных. Кстати, патологический аффект почти всегда сопровождается амнезией. Идеально подходит для нашего случая.

— Но у меня нет и не было никакого гвоздя!

— Он был вбит сюда, в этот самый подоконник, как ограничитель, чтобы рама не билась о стену, — Вологодский кивнул на исследованное окно, — там хорошо видно отверстие. На других подоконниках такие ограничители из гвоздей тоже стоят. Видите — они вбиты всего на треть, а торчащая часть, упирающаяся в раму, еще и бечевкой оплетена, поэтому очень удобно ложится в руку.

— Боже, какой бред! — возмущённо воскликнул Мирский, — вы себя слышите? Бежать выяснять отношения с гвоздём в руках… Вы бы еще про рогатку вспомнили! Мы же взрослые люди!

— Ах, уважаемый господин мичман, вы даже не представляете, насколько часто взрослые люди поступают совершенно иррационально!…

Вологодский замолк, торопливо откинул крышку часов и, видимо, вспомнил что-то важное.

— Однако мне пора, — пробормотал он озабоченно, — ваши вещи оставляю пока здесь, а кроме них в палате некоторое время побудет вооружённый жандарм, во избежание, так сказать, эксцессов…

— Что вы имеете ввиду? — вспыхнул Мирский.

— Охранять вас будем, господин Граф, — убедительно произнёс капитан, — дабы во время следствия никто больше не проснулся поутру с гвоздём в ухе. Вы сказали, что ещё ни разу не покидали палату. Постарайтесь не делать этого ещё какое-то время. Честь имею! 

— Вот попал! — огорчился Дэн, когда дверь за следователем закрылась, а вместо него на пороге появился знакомый полицейский.

— Здравия желаю, Ваше благородие, — чинно поздоровался он с Дэном, огляделся по сторонам, подвинул к дверям табурет и присел, поставив перед собой холодное оружие и оперевшись на него.

— И вам не хворать, — пробормотал артист, подойдя к своему «иностранному» мундиру.

Он погладил погоны, подёргал пуговицы и ярко вспомнил пальчик Стрешневой, тыкающий его в грудь, её колючие глаза и обидные слова про историческую недостоверность сценария, про ляпы художников, реквизиторов и всего кинопроизводства, замахнувшегося на костюмированный исторический фильм и не потрудившегося убедиться в достоверности…

«Вот и результат. Мундирчик-то ненастоящий! Следователь уверен, что импортный. А за кого же он меня принял? За шпиона? Рассказать, как оно есть на самом деле? Предъявить смартфон, чтобы поверили, что я свой, буржуинский? Это, конечно, аргумент, но не сделаю ли я себе хуже, если продемонстрирую содержание „заморского“ товара этому въедливому, ироничному капитану», — размышлял Дэн.

Он нажал кнопку запуска. Смартфон жалобно тренькнул, оповестив хозяина об отсутствии заряда, и ушел в несознанку, на глазах превратившись в бессмысленный иновременной хлам.

— Надо было слушать маму, — вздохнул Дэн. Спрятав в тумбочку бесполезное барахло, он бухнулся на кровать, закрыл глаза и крепко стиснул зубы, стараясь не заскулить от тоски и безнадёги

Глава 36  

Тайны мадридского двора

Облачаясь в балахон сестры милосердия, Вася поймала себя на мысли, что привыкает к нему, и подумала, не уговорить ли доктора Дмитрия Ильича Ульянова принять её на службу в качестве младшего медперсонала, если задержится в этом времени: ведь трудиться где-то надо. Уж что-что, а первую помощь она окажет лучше любой из местных девчонок. Дважды пройденные курсы тактической медицины в условиях, максимально близких к боевым, были неформальными и функциональными. Фронтовой город в течение десяти лет постигал науку борьбы за жизнь на своем горьком опыте ежедневных бандеровских обстрелов под чутким патронажем НАТО.

Идея ещё раз заняться маскарадом родилась в Васиной голове, когда она подходила к госпиталю и заметила на подступах нездоровый ажиотаж: такого количества офицеров и жандармов она здесь ещё не встречала.

Юркнув в сторону знакомой пристани и накинув сестринскую униформу прямо поверх полюбившегося шелкового теннисного платья, она гордо прошествовала мимо людского муравейника, старательно развесив уши и пытаясь понять, что тут произошло, пока она занималась адмиральшей.

Если в первое посещение этого легендарного лечебного заведения на Павловском мысе Вася решала главную задачу — как бы выжить, во второе — как бы сбежать, то сейчас она могла спокойно оглядеться, чувствуя себя, как во время показа исторического кино в 4Д кинотеатре.

Мозаика человеческих судеб, переплетенных такой далекой для Стрешневой войной, связанных общим несчастьем и надеждой на лучшее будущее, проходила, пробегала, натужно ковыляла мимо Василисы точно так же, как и в XXI веке. «Прошло больше ста лет, а ничего не меняется», — подумала она, направляясь в сестринскую.

Изольда Тимофеевна обрадовалась Васе, как старой знакомой, и сразу со всеми подробностями рассказала свежие печальные новости: про загадочное убийство Петра Ивановича — морского лейтенанта-гальванёра, в миру — адьюнкта электротехники, про строгого следователя, напугавшего весь персонал, и про фактический арест мичмана Графа, из палаты которого отселили второго пациента и поставили жандармский пост.

— Изольда Тимофеевна, — взяв женщину за руку, максимально убедительно произнесла Стрешнева, — вы же понимаете, что мне необходимо его увидеть именно сейчас и поговорить.

— Даже не знаю, — сестра милосердия нахмурилась и задумалась, — просто так вам туда пройти не разрешат, разве только по назначению врача… Подождите здесь, я поговорю с Дмитрием Ильичём.

Она ушла, а Вася смогла спокойно, не торопясь рассмотреть госпитальный быт медицинского персонала времён Первой мировой войны.

Просторная комната с высокими окнами и тюлевыми занавесками. Кожаный черный диван, несколько стульев, громоздкий дубовый шкаф, такой же стол с пузатыми ножками и горой медицинских документов на нём. В углу — тумбочка со старым граммофоном. Скорее всего, вечерами, когда жара немного отступала и прекращалась лечебная суета, он наполнял пространство своими шипящими, несовершенными мелодиями, и раненые, забыв о своих болезнях, слушали эти звуки, представляя себя в мирной жизни, среди любимых и близких.

Рядом с граммофоном — цветы в глиняном кувшине и шлифованная доска с аккуратно приколотыми листками местной самодельной больничной газеты. Стихи, рассказы, рисунки…