Княжич Юра V - Михаил Француз

— Наша помолвка расторгнута, — выдала она, отделавшись этой фразой, прикрывшись ей от меня, словно щитом. Не ответила на прямой заданный вопрос. — Отец приехал за мной.

Повисла гнетущая тишина. Только лёгкий ветерок, который постоянно гулял в этой гигантской каменной трубе, слегка гудел в ушах, каждый раз, как колыхал её светлые локоны.

— Ты меня бросаешь. Опять… — не сдержался и произнёс я. Хотя, наверное, как «сильный и гордый мужчина», как «Альфа-самец», не должен был такого говорить. Хотя… логично — ведь настоящих Альфа-самцов и не бросают. Но мне было больно. Юре во мне было больно. Его сердце, а значит, и наше с ним общее сердце, просто истекало кровью от того, что происходило. Ведь, она, та, кого Юра любил, снова бросала его. И даже хуже, чем в прошлый раз, когда она бросала его, оставляя продолжать жить за пределами их Аристократического круга. Оставляла жить. Без неё, но жить. Сейчас же…

Сейчас она оставляла Юру умирать.

Она не могла, ей не откуда было знать, что я, по сути своей, бессмертен. Что, это не я здесь буду умирать, а все те, кто придут за мной. Пусть, кто-то не с первого раза, и даже не с десятого, но все.

Она не могла знать. Она и не знала. Поэтому именно оставляла, именно умирать. И, ладно бы, она сейчас сказала, что не может противиться решению отца, но будет меня ждать, предупредила бы, попросила бежать. Сказала бы, что не может мне помочь (а она действительно не может помочь), поэтому вынуждена уйти, что ей приходится это делать, да хоть руки бы коснулась. Взяла бы мою руку двумя своими… Да хоть что-нибудь бы сказала в этом ключе! Хоть что-нибудь!

Но нет. Она сказала другое.

— Ты сам виноват! — вспыхнула она, повернувшись ко мне всем телом и даже уперев мне в грудь указательный палец. — Ты сам говорил, что будешь требовать расторжения этой помолвки! Что отец и Император тебе не указ! Ты сам виноват!.. Ты! Сам виноват! Ты притащил эту свою патаскуху-простолюдинку! Ты сам везде её с собой таскал! Ты пел ей песни на всю страну и признавался в любви! Ты опозорил меня! Ты всё время меня позорил! Ты издевался надо мной в своих песнях! Особенно, в этом проклятом Берлине! Снова и снова! Ты…

— Я понял тебя, — мрачно прервал поток её обвинений я. — Иди. Ты права — ты свободна, а я сам виноват, что не понял всего раньше.

Кто бы знал, как рвалась на части та частица моей души, которая досталась в наследство от Юры. Кто бы знал, как больно мне было в этот момент.

Да, я мог бы сказать ей сейчас, что не говорил, что буду требовать расторжения помолвки. Что я спрашивал её: хочет ли она быть со мной, если эту помолвку убрать, вынести за скобки. Хочет ли сама? Мог бы.

Но, к чему всё это? Такие слова выглядели бы жалко. Я выглядел бы жалко. Она запомнила бы меня жалким. А у меня, да и у Юры есть гордость. Он и в прошлый-то раз в ногах у неё не валялся, когда она его бросала, притом, что тогда ситуация была хуже, тогда жизнь Юры действительно оканчивалась катастрофой, разрушавшей весь его мир. И тогда он не сломался. Опустился, замкнулся — да. Но не сломался. Он не молил ни отца, ни мать, ни… её.

И в этот раз, я молить не буду. И уговаривать не буду.

— Я… — вспыхнула она снова. Но я не дал ей сказать — остановил жестом.

— Иди. Тебя отец ждёт.

— Ты… — успокоилась она. — Сам виноват. Прощай, Юра.

— Прощай, Мари, — мрачно ответил ей. — Я любил тебя. Прощай. Снова.

— Ты сам виноват! — снова сказала она, словно у неё пластинку заело.

— Иди, — повторил и я. У меня, в этот момент, лексика тоже не отличалась особым разнообразием.

— Ты сам виноват! — ещё раз сказала она, гордо развернулась на каблучках и ушла.

— Сам, — тихо пробормотал ей в след. — Конечно, сам. Разве, когда-то было иначе?

«Прощай, Мари!» — отправил я ей в след послание, неуловимое, как шёпот ночного ветра. Даже не знаю, каким именно способом отправил — нынче у меня в арсенале их много. Но девочка дернулась. Замерла на полушаге. Остановилась. Постояла. Но не обернулась. А потом решительно зашагала дальше, к автомобилям и ждущему её там отцу. А я зашагал обратно к столику. К по-настоящему, как выяснилось, близким мне людям. К людям, назначенным сильными мира сего быть убитыми вместе со мной. Сильными… одним из которых являлся мой здешний биологический отец.

* * *

Глава 22

* * *

«Когда тебе больно — бей!». Ну, или, другими словами, сакраментальное: «Мочи макивару, парень! Мочи макивару!».

Макивары не было. Да, она, если честно, этому телу и не нужна. Зачем? Если, используя Воду, я могу сам произвольно вносить требуемые правки в строение своего организма. Надо костную ткань в определённых местах укрепить, усилить дополнительным кальцием — без проблем. Надо увеличить толщину слоя омертвевшей кожи на костяшках — пожалуйста! Хоть подкову на кулаке вырасти — не сложно. Была бы Вода и материал.

Вот только, как потом с этой подковой ходить? Она же напрочь уничтожит всю подвижность пальцев и кисти. Бить — удобно, хватать, рвать, давить, выкручивать — нет. А действие это, «выращивание» — процесс не мгновенный. Да ещё и высокой концентрации внимания требует, чтобы чего не то, не там и не так не «вырастить». Так что, в реальном бою, как рабочий приём — не применимо. Да и, повторюсь — бессмысленно. Одарённые Стихийники на таких Рангах, как у меня, в рукопашную уже не сражаются… в этом мире.

Уверен, если, как следует, подумать и пофантазировать, то подобрать стиль и способ борьбы, при котором непосредственный близкий рукопашный контакт против, допустим, Богатыря Земли или Огневика будет оправдан и эффективен, можно. Но это будет повторение всем известного анекдота про спецназовца на поле боя, того самого — пролюбившего автомат, нож, ремень… и второго такого же долбоклюя, которого он на этом поле найдёт.

Ладно. Это всё лирика и отвлечённые рассуждения. Но факт — макивары у меня здесь не было