Золото Стеньки - Игорь Черемис

Пришлось насиловать свою новую память — Алексей решал эту задачу несколько раз и хорошо знал ответ: шесть одиннадцатых долей месяца. Я всё же напрягся и перевел это в более привычные мне единицы — получилось чуть больше половины месяца[3].

Кстати, решение там было записано — округлым детским почерком. Память подсказала, что это писал Федор Алексеевич; этому царевичу сейчас было восемь лет, и его уже допустили до изучения арифметики. Это означало, что он покончил с букварем, а также умел читать Псалтирь и «Деяния святых апостолов». Ну и писать научился. Скоро ему предстоит изучать Закон Божий в его новой, никонианской редакции, известную сейчас географию, а также Лицевой летописный свод. Царевич Алексей с год назад окончил весь курс у Симеона и теперь учился в чем-то вроде аспирантуры — они обсуждали принятые на Боярской думе решения и думали, можно ли было их улучшить. Ну и тренинг по языкам и Закону Божьему не забывали.

Я положил лист с задачей обратно на стол и задумался. На латинском языке я знал несколько крылатых фраз и выражений, а этого явно было мало. С польским дела обстояли совсем плохо — он у меня был на уровне «бобр курва» и «пшепрашам пани»; ещё я уверенно мог сказать «бардзо дзекуе». Для письменных текстов, наверное, можно было использовать память царевича, а вот для разговоров… Я было начал искать на столе хоть какой-нибудь польский текст, чтобы проверить свою догадку, но быстро оставил эту идею. Если повезет, мне это не потребуется, а если не повезет… В общем, мне в любом случае надо пока держаться подальше и от этой аспирантуры в частности, и от учителя царевича в целом.

Симеон всё не появлялся, и я осторожно раскрыл самую большую книгу, которая оказалась тем самым Псалтирем. Буквы были знакомые, они складывались в слова, и я смог разобрать: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста». Наверное, я путал ударения, но мне это было простительно — устный церковнославянский мы проходили мимо, да и письменный был у нас факультативным, хотя чего-то я нахватался, когда работал в архивах.

Псалтирь открыл ещё одну проблему — я не знал ни одну молитву. Вернее, память услужливо подсовывала несколько, но я не был уверен, что смогу уверенно воспроизвести эти странные слова и предложения в нужном темпе и не опозориться. А молиться тут надо часто, это вам не Москва двадцать первого века, где можно даже в церковь не ходить годами — и никто слова дурного не скажет. Я немного покатал на языке идею подбить Алексея Михайловича на установление религиозной свободы, но быстро выбросил эту мысль из головы — Тишайший-то он Тишайший, но темы религии с ним лучше не касаться. Во всяком случае — не с моими знаниями и убеждениями.

* * *

Дверь скрипнула, я оглянулся — Симеон. Он вежливо склонился в поклоне.

— Благословение Господне да пребудет с тобой, царевич, — сказал этот не старый ещё человек.

Ему в этом году должно было исполниться сорок; умрет он через десять лет в пятьдесят. Но в моих учебниках я видел гравюры с его изображением — на них этот Симеон выглядел, как столетняя развалина. В действительности всё было не так страшно, хотя монашеские одеяния и добавляли ему несколько лет. Да и на свои парсуны он был не слишком похож.

— Благодарю тебя, отче Симеон. Извини за опоздание, я молился на могиле матери.

Сказал — и посмотрел ему прямо в глаза. Он отвел взгляд.

— Богоугодное дело, грех не простить. Готов ли ты к уроку?

— Нет, отче, не готов, — признал я.

Он всё же вскинул голову — видимо, Алексей ни разу так не отвечал.

— Отчего же?

— Во время молитвы было мне видение, — охотно ответил я.

Придумать какую-то вескую причину для своего отъезда из Кремля за отведенное время я смог с трудом, да и то лишь потому, что вспомнил — нынешний царь был очень религиозным человеком. Регулярные поездки на богомолья, щедрые пожертвования церквям и монастырям, скрупулезное следование всем постам и запретам, молитвы, молитвы и ещё раз молитвы сделали его очень восприимчивым ко всякого рода мистической чепухе. Я даже где-то читал, что он очень внимательно прислушивался к разного рода юродивым, устами которых якобы говорил сам бог. Причем у него всё это было с юности, когда он очень рано потерял отца и остался один в окружении бояр, которые могли предать в любой момент. Ну а сейчас у царя за спиной было ещё и двадцать лет церковного раскола, что вряд ли заставило его быть чуть большим реалистом, чем это допустимо нормами семнадцатого века.

Именно поэтому я и решил всё списать на видение, которое якобы посетило меня, пока я молился на могиле матери. Конечно, это был прямой обман — молился не я, а царевич, я ни слова молитвы не произнес после того, как оказался в этом времени, да и Мария Ильинична не была мне матерью, но вряд ли царь сможет уличить меня во лжи. Раскрывать перед ним свою личность было бы высшей формой безумия, до которого мне было очень и очень далеко. Ну а Симеон Полоцкий должен подтвердить или опровергнуть жизнеспособность моей придумки — и местный академик не подвел.

Он странно посмотрел на меня и осенил крестным знамением — на что я с готовностью перекрестился.

— Уверен ли ты, что видел именно видение от бога, а не бесы на тебя пелену накинули?

— Мне сложно об этом судить, отче, — я потупился, изображая смущение. — Но это видение получилось слишком важным, чтобы я мог не обращать на него внимания.

Симеон пожевал губы и всё-таки спросил:

— Ты откроешь мне, что увидел, царевич?

— Не могу, отче, — с легким сожалением в голосе сказал я. — Прежде мне надо потолковать с государем. Если он даст соизволение…

Помнится, в хорошей комедии Гайдая наши современники, попав ко двору государя Иоанна Васильевича Четвертого Грозного, легко освоились в незнакомой обстановке, да и их речь все понимали без затруднений. Но я знал, что всё будет совсем иначе — и уже во время прогулки с Ерёмкой убедился, что мои подозрения вполне обоснованы.

Кремль сейчас не был закрытой территорией. Конечно, в Теремной дворец или в Спас на Бору попасть могли далеко не