Полдень, XXI век, 2008 № 11 - Яна Юрьевна Дубинянская

— Молчи, сказал! Задохнешься.

— Ага.

Минут через пять снова:

— А эти дяди в поезде, которые хулиганили и Вассу убили. У них трудное детство было, да?

— Да, — твердо ответил я. — У них было очень трудное детство. И у тебя будет, если ты сейчас же не замолчишь.

— Ага. А Васса... я сейчас быстренько скажу, чтоб ты понял, а потом опять замолчу, честное слово! Васса — это тетя, у которой я живу, потому что папа с мамой в командировку уехали. Мы в городе живем, а она в деревне. Она мне даже не тетя, а так, родственница. Я ее не люблю, потому что злая, но все равно жалко.

Я даже остановился. Чтоб не как-нибудь, походя, по шее ей врезать, а по-настоящему, от души, чтоб надолго в память запомнила. Лицо у нее было маленькое, растерянное и очень серьезное, и она немножко себе внутрь смотрела—не как те, которые на вокзале, а так, немножко, но мне все равно очень не понравилось.

Козявка тоже посмотрела на меня и тоже остановилась.

— Все-все, я молчу. Все сказала, что хотела, а теперь буду молчать.

Я сказал:

— Привал.

И мы одновременно рухнули в мокрый мох, потому что очень устали. Козявка сказала:

— Мне что-то холодно. Все-все, я молчу.

— Когда холодно, это значит, что требуется сугрев, — повторил я одно из идиотских дядивитиных изречений, придвинул ее к себе и обнял. Она тоже прижалась. Сразу стало теплее. Правда, не так, чтоб намного, ночи в мае жаркими не бывают, но все-таки.

— Во как, — сказал я.

—Ага, — сказала козявка, — Здорово.

И хотя мы с ней жуть продрогли, хотя голод и жажда вдруг стали мучить, раньше как-то не до них было, заснули сразу. Проснулись, когда светать начало, в это время всего холодней, прям колотун.

Я стал ладить костерок, потому что вечная зажигалка всегда с собой, это закон. Потом сходил, насобирал морошки, принес:

—Угощайся.

— Спасибо, — говорит,—я не буду. Я лучше конфетки.

— Конфетки, конечно, лучше, — говорю, —да где ж их взять?

Туг она меня огорошила.

—А у меня их целый мешок, в дорогу насобирала. И вода есть, хочешь? Только она не сладкая, сладкой не было.

— Чи-вооо?!

Я покачал головой—ну и дура! Целый мешок конфет у нее, да еще и вода «несладкая», а она молчала. Взял ее рюкзачок, расстегнул посмотреть — и правда! Гора конфет разных и баклажка пластиковая с водой. Хотя она маленькая была, баклажка эта, грамм на сто пятьдесят. Но это неважно, с водой в лесу проблем нет, да и с едой тоже, если умеючи, а для меня он сызмальства дом родной, не пропаду. Тем более конфеты, они хоть и не еда, но аппетит здорово отбивают.

Пожевал конфет с морошкой, пару глотков воды сделал, встали, пошли.

Козявка помолчала-помолчала, потом говорит:

— А я вопрос задам, можно?

— Можно, сейчас не задохнешься, ведь мы сейчас не быстро идем, так что задавай свой вопрос, — отвечаю.

— А куда мы идем?

Это был самый главный вопрос, и отвечать мне на него совсем не хотелось. Но я ответил:

— Мы в деревню ко мне идем, называется Пестимьяново. Там и еды полно, и огороды, и скотины всякой хватает. Собаки, правда, злые, но они меня знают. Проживем, не бойся, очень хорошо проживем.

— Как же это? — спрашивает козявка. — Ты ехал-ехал от своей деревни, на поездах всяких или, там, на машинах...

— На автобусе. Тьфу ты, черт, в автобусе ехал, а не на автобусе.

— Вот я и говорю — все равно долго ехал, а теперь пешком дойти собираешься. Как это? Ведь машины же быстрее, а ты медленней.

—А они нас везли на перрон как раз с той стороны, куда потом мы на том вагоне служебном ехали, я сразу заметил. Мы как раз в сторону к Пестимьяново ехали, мы же к югу живем от станции. Так что дойти можно, но идти, конечно, придется долго.

Я говорил ей чистую правду, только не всю. Это очень удобно — говорить правду, но не всю. Вроде бы и не соврал, но и серьезного ничего не выдал. Я не сказал ей, что вообще не знаю, сколько километров — пятьдесят? сто? двести? — до моей деревни и в какую сторону к ней надо идти. Я не сказал ей, что заблудился и нахожусь в полном недоразумении, что у нас никаких шансов выбраться, разве что чудом наткнемся на какую-нибудь дорогу, что деревни в этих местах — редкость, уединенно живем. Я не сказал ей, что мы даже как следует заболеть от холода и голода не успеем до этих взрывов, ну а уж после взрывов тут вообще ничего не останется. Я в детстве с папой, когда он еще от нас не сбежал, однажды на разработки поехал, так что видал я собственными глазами, что взрывы делают. И это были обычные взрывы, а атомные, я думаю, еще посильнее будут.

— А взрывы? — спрашивает козявка. — Они нас не убьют?

— Еще чего? — говорю. — Там у нас геморрой один жил богатенький. Когда о взрывах заговорили, так он в пять секунд смылся. У него дом остался — громадный, каменный, а в доме подвал с припасами, тоже каменный или даже железный, его никаким взрывом не возьмешь, годами жить можно.

Я опять не соврал и не сказал правды — сам-то я не видел того подвала, только слышал, как болтали о нем в деревне. А могли и соврать, чего только о том геморрое в нашей деревне не сочиняли. Но это было неважно, я понимал, что все равно не дойдем мы с козявкой до Пестимьяново.

— Нам бы только на железку выйти! — вдруг, ни с того, ни с сего, сказал я правду, хотя и не собирался. Найти железку — в этом была единственная и почти невозможная надежда на спасение. По железке при очень большой удаче можно выйти на Литвиновку, там была станция, на которой поезда почти никогда и не останавливались, а дорогу от Литвиновки я хорошо знал, сколько раз и с Тимуркой, и с папой, и с Валей, а один раз даже с дядей