журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

иногда двери домишек раскрываются, брошенных, вчера еще кто-то жил в них,

распахнутые, сразу повисшие беспомощно, двери словно выворачивают-обна-жают нутро дома: кучки соломы, тряпок, редко железную кровать, табуретку, кастрюлю;

там за заборами бродит на культяпках старик, будто крадется, возникает нежданно, близко от земли — нам в рост, с гнилыми глазами, все подманивает нас пальцем, подманивает...

он в черной шали, и мы точно не знаем, старик ли он, или страшная старуха с усами;

* * *

* * *

* * *

В зимний вечер, из кухонного окна — открытка: домики стоят, укутанные в ватный снег в блестках, желтые окошки, из труб дымок, небо — чернь со снежным серебром, —

вот так странно, через немецкие сусальные открытки — открытие зимней красоты поселений людских, тишины и покоя, как разрешения страстей, равновесия боли — с нежностью.

Однажды Филиал сбросит бутафорию лесов, свод купола уйдет в небо, а под ним — замершее шествие колонн. Он встанет в центре двора, как Дворец. Любимые наши игры у подножия его колонн.

Двор наш, большой, многообразный, людный, проходной, вычитанный из книжек, совпадающий со стариной и с целыми странами, ...

а если бы не такой, я бы его, наверное, придумала.

* * *

Дома была еще маленькая комната.

В ней начинался зоологический музей Филиала АН. Папа и Папины ребята делают чучела зверей и птиц. Папа рассказывает, как живут в лесу звери. Они не нападают на людей, если их не трогать.

Их не надо бояться.

Страх имеет запах.

У Папы сундучок с охотоприпасами. Там столько всяких штучек. Трогать нельзя. Можно открыть любым гвоздем, но уважение больше любопытства, — не трогаю.

Разрешается насыпать в гильзы дробь.

Папа выбивает пыжи. Картонные монетки. Верчусь около, прошу повыбивать. Папа позволяет. И оставляет одну на несколько минут. Когда смотрела, было понятно, даже знала в руках удар молотком. Одна — растерялась, по какой стороне бить, — по блестящей жалко, красивая, бью по обратной, острой.

Испортила выбивалку.

— Иди вон, баба-дура, — мерно, обидно.

Раньше Папа звал меня Илюхой, как своего друга.

Папа уходит на охоту. Я хорошо знаю, как укладывать рюкзак, что с собой брать. Меня не берут. Большая Охота мне обещана в десять лет.

Мечтой своей следую за ним:

между деревьев в высокой траве его размашистый, крупно-медленный шаг,

спина его, любимая до счастливой боли, уходящая, качающаяся в ритм встающих за ней тонких молодых сосенок,

как бы слегка растворяющийся в буроватой зелени силуэт,

и высокая голова — голова Серебряного Оленя — сторожкая, легкая к звуку, как в ауре — в пении птиц оглянется ко мне — ! —

с лица смеющийся голубой свет глаз.

Воскресенье вечер праздничен возвращением с охоты. В кухне разложены куропатки, зайцы. Завтра их разнесут знакомым. „Подготавливает“ зайцев Папа сам. Это целый обряд. В дверях ставится таз на табуретку, над ним привешивается за заднюю ногу заяц, дальше мне смотреть не позволяется (потом разделывать дичь я научусь сама, не люблю, когда смотрят. Это таинство совершает охотник, — животное убито, но публичному обнажению не подлежит, остальные получают только мясо), мне дарится хвостик.

Папа сидит в углу дивана, всегда в одном углу, с книжкой, и на валике перед ним всегда стакан с крепким чаем. Усталый. Глаза у него синие. Сердитые Папины глаза — металлические.

Мы украшаемся с Валькой и Женькой перьями, делаем себе луки, и в утро уходим в Поход — в дальний конец двора, где лопухи и бурьян — наш лес, наши джунгли. Там мы делим куски хлеба и сахара, оставшиеся от Папиной охоты.

* * *

Я просыпаюсь ночью и бегу к Маме в кровать.

— Испугалась чего-то, дурашка? —

Нет, не испугалась, но так — лучше.

Мама целует меня и засыпает.

А я еще чуть чувствую, как холодно прилипал пол к босым ногам, как уходит это “какое-то пространство“,  что стояло за границами моего одеялка, и тесно прижимаюсь к Маме, или

На полу оконные лучи, шлепаю босиком по теплым полоскам, пересекаю комнату, сама — солнечная невесомая светлотень, ныряю к Маме под одеяло, или

По песку; по траве; по Земле

Навсегда в ступнях моих (— голых ладошках ног)

ощущение следов кратчайшего пути, по которому

сокращаю пространство — бегу

к Маме.

Самое жданное: ожидание, безначальное (потому что жду всегда), и конец обрублен почти безнадежностью, ожидание прихода Мамы из театра, с собрания ли, от портнихи, — увидеть ее лицо, потрогать...

* * *

Мы идем с бабушкой гулять. Это чаще зима. По нашей улице еще ездят на лошади, — и мое самое любимое зимнее слово — полозья. От полозьев след — летящий снег, узор летящий, примят, уложен, уположен, как бы в руках у меня нити — линии — возможность рисунка.

Или это бабушка рассказывает про Снежную королеву?

Мама дарит мне тетрадку, сшитую из оберточной бумаги, и фиолетовый карандаш для стекла. Ни на одну бумагу потом карандаш не ложился так отчетливо, безотказно.

Я рисую ледяную гору, на ней сидит Снежная Королева. Рисовать легко, — большой во весь лист треугольник — гора, на нем — поменьше, в роскошных звездах, на треугольнике кружок и над ним трехзубая корона, — сразу понятно, Снежная Королева. А к горе со всех сторон, со всего мира катят на санках ребята. Мама удивляется, — зачем же они к ней едут, она же злая. У меня даже дух перехватывало, так я понимала, зачем они едут, — у ней же Тайна!

Еще рисую домики. Тоже легко: квадратик, сверху две палочки, под углом, окошко и дверь.

Внутри, я знаю, у окна стоит столик с самоваром и чашками, пышная кровать в подушках, стульчики-табуреточки, конечно, печка расписная и еще много всего. Там живет какая-нибудь старушка необычайной загадочности и доброты;

новый лист, — еще домик, в нем, может быть, живу я, выхожу гулять в палисадник с ситцевыми цветами;

еще домик;

на каждом листе, каждый день, в день много раз:

— Мама, смотри, как я нарисовала!

— Очень хорошо.

Я обвожу прямоугольник дома жирным карандашом, по линейке, вывожу острые углы крыши, жирно, раз навсегда, изо всех сил, есть помарка, меняю лист.

В этих домах уже никто не живет, они