Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

Кому бы взбрело, что чудище, заросшее до безобразия, от пуза и морды свиной до самых спинных, огромных и страшных, как у динозавра, жучков — альбинос, редчайшая особь из тех, что резвятся лишь в акватории персидского Каспия? Лишь они, снежнокожие, способны давать килограммы серо-жемчужной зерни, пахнущей хересом. А рабка дала их аж двести!

Для монстра вольные воды — копилка страданий. Дунайской тиной, водорослями, обрывками хлипких рыбацких сетей, днестровской перловицей, морскими моллюсками, лепились на тушу мглистые годы в черноморской тоске, где холод и вонь, в стране мрака, где нет устройства, где темно, как сама тьма.

Зло, посеянное под взрывы и грохот, в мглисто-зелёной, с добавкой пурпура, воде проросло через десятилетия, когда над Днестром снова загрохотали громы «Рапир» и «Алазаней», застучали, зацокали молотки-молотилки крупнокалиберных пулеметов и «калашей», орудий и миномётов. Речка наполнилась красным и тухлым от Дубоссар, от Кошницы и Дороцкого до Бендер и дальше, до Слободзеи.

А потом без этого приторно сладковатого, тошнотного запаха в легионах частичек воды рыбка уже не могла, всюду рыскала в его поисках, заходила даже в верховья Дуная, где тоже ревело и, ухая, небо падало в реку, и вода начинала мерцать и горчить, и рыбе становилось не по себе, и хотелось от страха бежать обратно, в вотчину черноморского мордора. Но алчба сладковато тошнотной снеди, обилие человечинки пересиливало, и рыбка ненасытно паслась в горящей от радиации, отравленной «грязными» бомбами мути, мутировала сама, превращаясь в чудовище.

На лондонском рыбном рынке Биллингсгейт за сто грамм серого жемчуга со вкусом ореха отгружают две тысячи фунтов стерлингов. Сто грамм альбиносовой зерни взвешивают на той же чашке весов, что и две тонны елизавет. Не это ли чудо? Узри белую плоть за черною душою чудовища, и в награду получишь «Алмас». Бриллиант, в переводе с персидского. Инкрустация соответствует. Крышки со штамповкой, с резьбой, из чистого золота, двадцать три с половиной карата, баночки — горный хрусталь, чтобы видеть жемчужную насыпь.

Мош Ион говорит, что в неведомые времена татары специально охотились за альбиносами, выискивали по степям Дикого поля, Буджака, Валахии и свозили в Каушаны — столицу своей неуёмной Ногайской Орды. У ногайцев было поверье, что альбиносы видят в земле, как в стакане воды. Несчастных заставляли искать золото в древних днестровских курганах.

Рабка мечет икру с привкусом хереса. Увлекательно: что альбинос узрит в стакане бакона? Дно? Спейся! Спейся! Жри зрящие зёрна…

Глава 5

Тяск

Имже образом обретается ягода на грезне,

и рекут: не погуби его, яко благословение есть в нём.[42]

Исаия, 65:8.

Родопсин — сумма розы и зрения. Стекает розовой юшкой роза ветров в черноморскую прорву, и тогда февральский муссон начинает неистовствовать. Содрогается мордор, пробуждая в пучине смердящие смертью фронты сероводорода. Селёдка, необъятной запрудой, как кляп, стоящая в дельте Дуная, пугаясь штормов, устремляется в Днестр.

Кто тебя призывает, дунайка, рекой серебра текущая против реки воды? Или, наоборот, вздыбленным валом гонит прочь растущее за спиной, с пеной у скошенных пастей, море гибельной вони?

Уроборос оброс, словно остров, огороженный отовсюду. Угодил в запредельную суводь, и значит, хвосту от зубов не уйти. Объята Транснистрия бездонной хлябью, взята в кольцо, окружена. Будто слёзы, что были, как капли крови, лили и лили. С севера Лядова, Ров, Южный Буг — с востока, с запада — Днестр, но не Двина. Как ни взбирайся — брюхом и плавниками карабкаясь по каменистым зубьям порогов, спинными жучками царапая вскрытые льдины, — сорвёшься и скатишься вниз, к языкатой, сладковатой на вкус, воняющей тухлыми яйцами бездне.

Вот и Голта, оглохнув от залпов винтовок, «та-та-та» пулемётов, мычит, как набитая глотка, выхаркивая, вместе с розовыми пузырями: «Yaiko!.. Mleko!..»[43]. Хрипит Березовка, ворочаясь, ходит почвой засыпанных наспех рвов — вверх, вниз, вверх, вниз — будто дышит. И, когда вконец задыхается, пучась, начинает кружить, нарезными стволами винтить отовсюду — из Балты, Одессы, из Тульчина, из Бессарабии, под боком немеющих Парадизовска, Григориополя.

Воронкою циклопического водоворота, как танцующий столп урагана, поток устремляется в точку: отомкнуть поскорее безвекое око — великанов, обугленной вишней набрякший, зрачок. Глядят, не моргая, кровью и плотью налившиеся Дубоссары. Кормом полнятся реки. Город, слитый в одно, вбирает потоки колонн. Все — туда, обратно — никто. Сила суводи неодолима.

Собрали виноград, пустили его через пресс, почти добродила мезга в огромной дубовой каде, а Костик всё еще жил у дяди Мирона и тётки. Помогал драить бочки от прошлогодних дрожжей сначала холодной, а после — горячей водой, с отваром из листьев ореха. Носил из колодца воду, которую тётя грела тут же, в огромном тазу, на дровах, потом заливал вместе с дядей в воронку, вставленную в отверстие, которое дядя Мирон, вынув воронку, тут же накрепко затыкал коротким шпунтом, а после, втроём, по двору, катали дубовые туши, утробы которых дробно и глухо гремели проглоченными цепями.

Ни разу еще Костя не оставался у крёстных на осень. Много чего в это лето случилось впервые, породив бурливую смесь из тревоги, восторга, тоски и смятения, с которой пока совершенно нельзя было ни совладать, ни хоть как-то сопротивляться.

Так было в подвале, среди кадок и бочек, когда тётя вздрагивала с каждым уханьем, а там наверху, казалось, ворочается, наползая из-за Днестра, наваливаясь на дом, до неба огромное чудище, и ревёт, и бьёт страшными лапищами, и неистово рвёт землю в клочья, а тётя крестилась, и всё выдыхала: «Оф, оф, оф… Оф, оф, оф…»

Крёстные жили на дальней от речки стороне единственной, в прежние годы казавшейся бесконечной, лунговской улицы. Тётя потом всё говорила, что Боженька миловал. К югу село почти не бомбили и не обстреливали. В северной части, смотревшей в сторону города, несколько снарядов попали на колхозное подворье, разметав сараи с инвентарём. Две авиабомбы взорвались в низине, в саду. Сильно досталось самим Дубоссарам: сгорело и было разрушено много домов, поубивало людей.

Как только утихло, они с пацанами сгоняли к сараям, смотреть на неразорвавшийся снаряд. Тот торчал из саманной стены, ощетиненный стальным оперением в том направлении, откуда прилетел, — к днестровской пойме. Белая штукатурка вокруг обвалилась, обнажив коричневые, будто жёлтыми жилами, соломой переплетённые, лампачи, и Федька, как всегда, начал умничать, утверждая, что то не снаряд, а мина.

Отсюда, с подъёма, в пойме виднелись воронки от бомб, упавших в колхозном саду. Ямы, словно глазницы, которые пристально пялились, чернели на яблоневом пепелище, выгоревшем вместе