журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

Ну, что ты с ним будешь делать!

8

— Коллекти-и-ив, станови-и-ись!

Вот и конец личного времени. Гаснет экран телевизора, мгновенно прерываются всякие уставные и неуставные отношения, разговоры, нестройный топот сандалет заставляет слегка дрожать старинное здание, понуждает прогибаться дощатые полы.

А где-то в неведомом для нас месте выключается звукозаписывающая аппаратура, остывают в ней лампы и модули, усталые люди снимают наушники, трут красные от недосыпания глаза и красные от подслушивания уши, потягиваются в своих мягких креслах так, что хрустят суставы. А в этот момент юные девушки, курсантки идейно-политических курсов, приносят усталым людям на изящных подносах в изящных тарелочках и изящных чашечках суп и чай. Они ставят подносы на еще не остывшие панели и неслышно исчезают, будто их и вовсе не было. А усталые ответработники принимаются за еду, то и дело поглядывая на часы...

Примерно так я представляю эту романтическую службу, хотя, конечно, видеть ее не доводилось ни разу. И возможно, всего того, что я сам себе напридумывал, вовсе не существует в природе. Возможно, звукозапись осуществляют какие-нибудь автоматы, а готовые кассеты никто никогда не прослушивает, они годами и десятилетиями пылятся на полках, а потом, когда приходит некий, предусмотренный инструкцией срок, списываются и уничтожаются в присутствии специальной комиссии, о чем составляется акт о списании в шести экземплярах. А возможно, того проще — вообще никакая запись давным-давно не производится или даже никогда не производилась, а подвешенные тут и там звукоуловители — лишь видимость тотального контроля, лишь фактор внушения личному составу необходимого, здорового страха.

Однако, если все так и обстоит, то обидно, всегда обидно узнавать, что тебя не принимают всерьез.

Впрочем, довольно фантазий, которые до добра не доводят, надо бежать, торопиться в строй, ведь повторной команды не бывает.

Я успеваю в строй вовремя. Рядом тут же возникает Леха, за ним кто-то замирает еще. И вот уже вырастают из беспорядочного человеческого роя две красивые ровные шеренги, имеющие правый и левый франг, ориентацию по меридиану, счастливо совпадающую с направлением на пищеблок.

— На ле-е-ху! С песней, строевым шаго-о-ом, ма-а-арш!

И все повторяется в той же последовательности, что и утром: строевое песнопение, речевка, лозунги. Следуем на обед и, проследовав, принимаем пищу. Суп и чай.

— Учись насыщаться тем, что дают, иначе так и пойдешь на переработку голодным, — наставляю я дружка, — смотри на меня и делай как я. Я — ложку в рот, ты — ложку в рот, я — ложку, ты — ложку. Понял?

— Ага...

Мы принимаем внутрь свою ветеранскую пищу. Ветеранский суп и ветеранский чай. Принимаем, словно лекарство. Раз-два-три. Раз-два-три.

— Не части, салага!

Кивает в ответ, не отрывая горящих глаз от тарелки. Конечно, ему очень нелегко выдерживать мой темп и, переживая необходимую паузу, бедняга успевает еще раз-другой глотнуть пустых слюней. Ничего, научится. Жизнь заставит, и я помогу.

Зато на сей раз мы оба расправляемся со своими пайками за несколько мгновений до команды. Я чувствую себя вполне сытым, даже более того, запросто мог бы отбавить в помощь голодающему супчика граммов сто.

Но с этим у нас строго. Никакого буржуазного милосердия не должно быть, оно унижает человека. Попробуй с кем поделиться — сразу пайку урежут. Притом — обоим. Чтобы, значит, возненавидели друг дружку лютей; лютого.

Все продумано в нашем приюте. Как и во всех других приютах имени товарища Ворошилова.

Вот-вот должна прозвучать команда, означающая конец обеда, потому что в проходе между столами уже прохаживается нянечка с секундомером. Однако она ничего не засекает, секундомер бесполезно болтается у нее на шее, маленькая начальница пытливо всматривается в наши рожи, пытаясь припомнить что-то, а мы прячем глаза от этого пытливого взгляда. Такая детская хитрость.

— Ты, ты, ты... — указывает помдежка длинным перстом в тех, чьи прегрешения ей удается вспомнить, не обращаясь к документу.

— И ты, — ее палец нацелен прямо в мой глаз.

Молча киваю, начальница следует дальше.

Я оборачиваюсь к соседу, а тот уже с готовностью машет головой. Он все опять понимает. Я, в числе других штрафников, назначен приборщиком столовой. Назначен я, следовательно, оставаться на приборку — ему. И парень смотрит на меня почти с обожанием. Конечно, лишняя работа, особенно в нашем возрасте, лишняя работа и есть, но новичку она как нельзя кстати.

В грязных тарелках, само собой, никаких остатков еды быть не может, но микроскопический стой жира все равно остается. И его нужно смыть. А чем смоешь в условиях строжайшей экономии воды? Вот то-то и оно...

Сразу после обеда по распорядку дня — тихий час. Но когда-то давным-давно один активист, падлой выступил с почином: во время тихого часа отдыхать не ложиться, а пойти на улицу и посвятить весь час рытью убежищ.

Ну, командование, конечно, возражать не стало, однако, чтобы соблюсти видимость всеобщего порыва, поставило конструктивное предложение на голосование.

Командование и до сих пор любит иной раз сыгрануть в демократию, живуч этот пережиток. И вот:

— Кто хочет вместо тихого часа поработать на свежем воздухе — шаг вперед!

Понятно, что при таком поименном голосовании можно голосовать только „за“. Все так и сделали, дружно шагнули вперед. Все, как один.

Вот с той поры и повелось. И болтают, не только в нашем приюте. Поскольку ценный передовой почин очень быстро был всюду подхвачен.

И болтают, что из-за этого почина наш личный состав люто ненавидим всеми прочими личными составами. Словно мы виноваты, что водилась промеж нас этакая сволочь. Хотя, с другой стороны, а кто виноват, если не коллектив?

Своеобразный ритуал выработался: приводят личный состав с обеда, но строй не распускают, а, наоборот, кричат:

— Р-р-рняйсь! Смир-р-рна-а!

И тут кто-нибудь, ну, у кого в аккурат подошла очередь почин починять, подает голос:

— Товарищ воспитатель, разрешите обратиться!

Ему, конечно, разрешают, но с таким видом, будто могли бы и не разрешить, словно кто-то может по своей прихоти поломать ритуал и отменить священную традицию, да это теперь даже всемогущему товарищу Анастасу, наверное, не под силу, которому, как известно, под силу все.

Так каждый день кто-нибудь выступает с почином. Словно только что придумал. Умник какой. И весь личный состав молча ненавидит умника. Целые сутки ненавидит.

А когда приходит мой черед починять — не ударяю в грязь лицом и я. Но всю жизнь меня так и подмывает предложить отменить тихий час раз и навсегда. Пока сдерживаюсь. Но мечтаю, что когда-нибудь плюну на все и