журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

— Ты настоящий друг! — жму ему руку, не снимая защитной перчатки.

А он лишь слабо улыбается, и что-то булькает в его груди.

Между прочим, в убежище никаких старожилов нет. И Леха, выдолбив свою долю, мог бы уже отдыхать. И никто бы ему слова не сказал.

Но он поступил не как подневольный раб, а как свободный человек. Равный мне.

Правда, это немного напоминает сто граммов супу, которые никто никому не может подарить из своей пайки. Стало быть — мы оба рисковали. И хорошо, что риск оказался оправданным. Ибо вот он я — работаю!

Мы трудимся в четыре руки, у нас получается что-то навроде маленькой проходческой бригады, он долбает породу киркой, я гружу ее в тачку и увожу на-гора...

Наш приют строит себе убежище с того самого дня, как был принят известный почин. Мы роемся каждый день, как кроты, и уже давно бы закончили это дело, да вот беда — у нас нет никакого проекта, мы просто копаем в направлении, которое придумает очередная дежурная начальница, но главное — кто нам даст крепежный материал, всякие фильтро-вентиляционные установки, подъемники и все такое!

А потому в подземелье нашем то и дело обрушиваются потолки, заживо хороня уклонившихся от переработки, и все приходится начинать сначала.

Нередко кто-нибудь во время этой работы, которая, само собой, всегда продолжается гораздо дольше, чем продолжался бы тихий час, просто падает, валится ничком в пахучую глину, к нему подбегают, а он уж почти не дышит. Ему бы один глоточек настоящего свежего воздуха, да где найдешь теперь такой, разве что в лаборатории подземного оборонного завода, но какое отношение может иметь к оборонному заводу маленький безродный старичок?..

И волокут бедолагу на переработку, пока не остыл, не протух. Чтобы не пропало даром его полезное родине вещество.

Трудотерапия длится часа три, потом воспитательница командует прекратить процедуру. И оказывается, что все поработали одинаково, нет ни передовиков, ни отставших, передовики под конец снизили темп, отставшие, наоборот, повысили.

Мы снова строимся, причем кое-кого приходится держать под руки, а кое-кого поднимать на-гора в бессознательном состоянии, строимся, рассчитываемся, чтобы кто-нибудь злонамеренно не остался на объекте. И тащимся обратно в приют. Благо, до него рукой подать.

Впрочем, тащиться товарищ Анна нам не позволяет. Наш небравый вид ее оскорбляет, она беспокоится, как бы это не отразилось на ее репутации, и мы все это понимаем.

Но мы старые, больные, вконец измотанные трудотерапией люди. А она возвращает и возвращает наше едва живое подразделение на исходный рубеж. Один раз, другой, третий. Пока, наконец, не добивается от нас чего-то по ее меркам минимально достаточного.

И требует песню! В противогазах!!! Что нам остается?! Поем!!!

Всех врагов разобьем и сравняем с землей .

Их компьютеры и звездолеты!

Не помню, как минуем шлюз, слышу только — кто-то стягивает с меня резиновую куртку, извлекает мои бедные ноженьки из резиновых колготок. Маску от рожи отлепляю сам.

А потом мы с Лехой сидим в моем боксике, на моей коечке, сидим, привалившись к стене, и не можем надышаться. Воздух в приюте — тоже не озон, сильно хлором шибает да какой-то дохлятиной, нами, должно быть, и шибает, но зато его не надо с усилием тянуть в себя, за долгие годы мы к нему привыкли, как к родному, и после всевозможных выходов на волю-волюшку он кажется райским.

Мы дышим, дышим, а где-то крутятся, крутятся записывающие аппараты, кто-то сидит в своих наушниках и хмурит бдительные брови: „А что это они сидят в одноместном боксике вдвоем, кто им разрешил хождения в гости, что так быстро сблизило двух иждивенцев общества, какие пристрастия или страстишки? А может, их сблизили злые умыслы, угрожающие государственной безопасности?"

Плевать, пускай слушают, пускай записывают. Нет сил быть в бесконечном напряжении, в этой беспросветной настороженности.

Впрочем, уже через несколько минут упадническое настроение покидает нас, мы молча жмем друг другу руки, Леха, стараясь не топнуть, не скрипнуть суставами и дверью, покидает меня. Надо жить как-то. Надо жить. И не расслабляться, не раскисать. Пока не переработают.

9

Когда-то в эти часы уже начинало смеркаться. И смеркалось по-осеннему быстро, тьма устанавливалась бездонная, как абсолютно черное тело.

Но это было давно. А по мере эскалации войны, по мере все более обыденного применения атомного оружия, темноты постепенно не стало. И все, что мы сегодня считаем тьмой, кроме тьмы подземной, всего лишь сумерки.

В мире вообще сумерки воцарились. И плывут днями и ночами над планетой толстые, светящиеся от радиоактивности облака, состоящие из смеси пыли и воды. Ночью облака рассеивают тьму, днем не дают пробиться солнцу. Таким образом, солнца и луны никто не видел уже много лет.

Климат значительно похолодал. Растительность и животные почти полностью исчезли. „Ядерная зима". А раньше на политзанятиях говорили, что это выдумка оппортунистов-паникеров-маловеров. Теперь перестали говорить.

Отчего-то ужасно боюсь, нечаянно уклонившись от переработки, насмерть замерзнуть, хотя и знаю, что смерть такая легка и похожа на кончину возле включенного телевизора. А я, как представлю, так меня начинает бить озноб.

Может быть, это особая старческая причуда. Может быть, кровь уже совсем не греет, а убогие крапивные одежды не способны сохранить последнее малое тепло...

Но я же первый раз в жизни сделался стариком, я первый раз в жизни столкнулся со своей собственной старостью, и мне так страшно! О, как мне порой бывает страшно!.. И все же что получится из меня после переработки? Новый я? Или новый кто-то? Или?.. А ведь кто-то же точно, не по слухам, все это знает!

Раньше все мы точно знали про смерть. Что она приходит неотвратимо. А теперь мы ничего не знаем наверняка. У нас было единственное верное знание. И его отняли. А даровали — незнание.

„Улыбайся, старик, улыбайся, если хочешь жить!" — это я говорю себе в качестве аутотренинга. Говорю про себя, сидя в боксике, восстанавливая дыхание и сердечный ритм. Что постепенно удается. И начинаю громко насвистывать любимую мелодию. Не столько любимую, сколько всегда одну и ту ж. Мол, у меня все в порядке, я всем доволен, я глубоко уважаю мое командование, заранее одобряю и поддерживаю все его затеи.

Но нет покоя ни старику, ни младенцу в этом лучшем из миров! Опять за