журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич
Мать ушла от нас лет сорок тому назад, поддавшись всеобщему повальному увлечению, охватившему почтенных женщин и связанному с изобретением способа восстановления невинности. Она, бедняжка, думала, что после несложной операции начнется у нее совсем-совсем новая жизнь.
До сих пор не могу без бешенства вспоминать, как ей, .дуре, захотелось -новь молоденькой стать!
Ну, не могут же, в конце концов, быть наши диаграммы вообще без протуберанцев! Ведь мы же еще не переработаны.
Мы расстаемся, как всегда, досрочно, не дожидаясь, пока растащат нянечки из комендантской подгруппы.
— У тебя увольнение-то до скольки?
— До двадцати трех.
— Ну, это долго. Ты мне уже надоел. Проваливай-ка.
— Проваливаю.
— Забегай когда...
— Не знаю, делов много...
И закрывается за Валькой люк переходного шлюза.
— Чух-чух-чух-чух, — чухает вакуумный насос, высасывая из Вальки наш приютский воздух.
А ведь для того, чтобы получить свиданку, Вальке пришлось сдать начальству двух демагогов. И где он только берет их?
Я приказываю себе забыть о сыне до следующего раза. А если следующего раза не будет никогда, значит, забыть навсегда. Прощай, Валя, прощай, сынок, сыночек, сыночка...
Построение на ужин. Речевка, пение, лозунги. Как утром, только с меньшим энтузиазмом. Уж очень трудным был день.
А после ужина — еще один час личного времени. И вновь Леха возле меня. Наконец-то я понимаю, кого он мне весь день напоминал, и почему я к нему так неравнодушен.
— Ну что, — спрашиваю, — может, побеседуем об империалистах?
— На хрен империалистов, дядь Леш, — отвечает он, явственно светясь изнутри, — ты знаешь, кто в туалете сделал надписи?
— Ты? — спрашиваю, ничуть не веря дикому предположению.
— Я!
— Не ври!
— Вот те крест, вот те звезда, Ленина и Сталина обманывать нельзя!
— Но ты же неграмотный!
— А вот и грамотный!
— А как до потолка достал?
— Запросто! Летать могу! Левитирую! Могу вообще отсюда слинять! Хочешь, покажу?
— Я те покажу! М-м-да, дела-а-а...
— Но это я тебе как другу, дядь Леш! — спохватывается Леха, и в его глазах появляется испуг.
Запоздалый испуг. Потому что слово — не воробей. И если ты этого не знаешь — не бывать тебе долгожителем, нет, не бывать.
Раздается команда:
— В зале для общих построений станови-и-ись!
И сразу делается не до разговорчиков.
— Р-р-рняйсь! Смир-р-на-а! Слушай вечернюю поверку! Абакумов!
— А!
— Булганин!
— Я!
— Гамарник!
— Йя!
— Как другу!.. — канючит шепотом Леха, осознавший уже весь ужас нашего с ним положения.
Смотрю на него печально, укоризненно, обреченно. Эх, испортил все, дурак! Тянули тебя за язык. Нет, ну я понимаю: дружба, доверие, родство душ и все такое. Но чтобы догола раздеваться, чтобы сокровенное выбалтывать!..
Ну, как прикажешь теперь быть? Молчать? А если все раскроется? А оно обязательно раскроется! Если нажмут на тебя, тогда как, мил дружок, а?..
А еще крутится в голове: „Левитация., сублимация, мастурбация — ерунда. Чего не бывает при монополовом содержании. Жизненное дело. А вот грамотность — это серьезно. Это подпадает. А за двух оппортунистов свидание дают... Чур меня!.. Но за недоносительство тоже кое-что дают!“
Товарищ Анна, пока мы ходили в культпоход, сменилась, вместо нее заступила на сутки товарищ Вера, благодаря чему вечерняя поверка заканчивается быстро.
— Коллекти-и-ив, ат-бой! — раздается наша любимая команда.
И новая помдежка включает секундомер.
Мы обмениваемся с тезкой прощальными взглядами, разбегаемся в разные стороны. Он — в общую спальню, я — в свой привилегированный боксик. Нет возможности даже словом перемолвиться, никому не хочется получать взыскания за медлительность. Норматив — есть норматив.
И вот в приюте гаснет свет. Серые сумерки заглядывают в мутное окно боксика, качают на фанерных перегородках неясные бледные тени. Лежу с открытыми глазами, перебираю в памяти события дня. Их было много и, стало быть, жизнь продолжает быть интересной.
Ворочаюсь с боку на бок. Полчаса, час, два. И наконец, сознаюсь сам себе — что не дает заснуть. Встаю на кровати, вытягиваюсь на цыпочки. Видит бог, у меня нет другого выхода.
— Леха, дружок-то мой, грамотный! И этот... левитант!
Ну, вот и все. Заодно узнаю, дежурит кто-то там, или для острастки все. А если спросят, почему, дескать, молчал, то я отвечу: „Как это молчал?! Наоборот, не молчал, а немедленно сигнализировал!"
Ложусь, укутываюсь крапивным одеялом и мгновенно засыпаю. И сразу вижу привычный сон, про гильотину. Только на этот раз мы не демонтаж производим, а наоборот — МОНТАЖ. И откуда-то из дальних пределов звучит жизнерадостное: „Сегодня мы не на параде-е-е,..“
Мы производим МОНТАЖ, а потом кладем головы рядком на полированную холодную поверхность. И огромное блестящее лезвие летит на нас сверху. Летит почему-то очень медленно, почему-то со скрежетом и воем.
— Нельзя ли ЭТО сделать быстрей? — беззвучно кричу я.
И просыпаюсь.
Воет побудочная сирена.
1988
Рауф Гасан-заде
Рассказы
Слава
Тут и Сейбр шли по полю. Полю простому и золотому. Шла осень. Все было хорошо: шумели длинные травы, шипели змеи, играли дудки.
Тут шепнул Сейбру: „Здесь".
Сейбр наклонился и ковырнул землю. Оттуда выполз червяк и уполз.
— Он? — спросил Сейбр.
— Он, — ответил Тут.
—Догоним?
— Не стоит. Он устал и пошел искать судьбу.
— Ну так что же? — спросил Сейбр.
— Идем дальше.
— И опять будет то же?
— Посмотрим.
— Но почему ты сам не можешь?
— Что ты! — шепнул Тут. — Я не могу, мне нельзя.
Они пошли. Они пересекли дорогу и перешли на другое поле. Там цвели цветы.
— Вон, — сказал Тут и показал на далекое дерево. Они пошли туда. С дерева свисал камень, обвитый ветками. Из камня пищал птенец.
— Выпустим? — спросил Сейбр. — Ему, наверное, пора летать?
г — Не знаю, — зевнул Тут. — Надо спать.
— О чем? — спросил Сейбр.
— О завтра.
Они легли под деревом и уснули.
Наутро рядом с ними стоял большой мохнатый зверь и смотрел им в лицо.
— Чего тебе? — спросил Сейбр, а Тут просто боялся.
— Я видел вас во сне и пришел увидеть.
— Откуда ты?
— Из леса. Там поют русалки, мне с ними скучно. Они глупы, как...
Зверь замолчал.
— Давай играть, — сказал Тут.
— Во что? — спросил
