журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин

— Да что это такое, — распорядительно выкрикнула Степка. — Ленька, че одну дрыгалку ставишь. Каку холеру. Найди другую музыку. Щас мы деревенские выйдем. А то весь круг захватили. Нашел? Я на свадьбе племянницы спляшу. Душа на волю просится!

Милый мой, пойдем домой,

Укрой меня шинелкою.

Я в последний раз с тобой

Иду сегодня ц....ю.

Как раз угадала с частушкой к музыке. Она ударила. Степка вскочила в круг и не попала в ритм.

— Да она меня не слышит. Да я не нужна ей! Ну, Надька, ты для тетки' своей даже музыку не припасла. Так мы сами пойдем ее искать.

К Сережке Корчуганову. К жениху твоему. Ты его, девонька, поменяла. Айда, бабы, на улице напляшемся.

Пьяная Степка. А пьяная — непутевая. Сестрица материна. Ни один черт с ней не справится. Оттого и живет без мужа — выгнала.

А на улице уже сумеречно и ночь осенняя. Пьяный народ холода не чувствует.

Начали стучаться в сельсоветовскую дверь. А еще громче в окно:

— Сережка, гад, вставай. Невесту свою проспал. А мы уж ее пропили. Играть нам будешь.

— Не притворяйся. Мы знаем — ты не спишь. А то окна сейчас высадим.

Сергей распахнул окно — перед ним была пьяная свадьба.

Он хотел запереться от нее — произошло непредвиденное: на колее, полной водой, поскользнулся Венька Шляев — шлепнулся в воду прям в дорогих брюках и белой рубашке. В намокших ботинках он вылезал на гребень рытвины, сполз юзом и опять упал.

— Кум, кум, давай подсобим. Ты увозился весь. Ты, никак, там плаваешь?

— Я еще не так могу, — похвалился Венька, перестав сопротивляться и развлекая веселым нравом близкую толпу, плюхнулся с размаху в лужу животом и к всеобщему восторгу, поплыл. Бабы визжали.

Сережка посмотрел на Шляева, минуту подумал, не вышел на крыльцо, а сел в открытом окне с гармошкой. Назло всем нарисовался. Плохо было у него на душе. Но заорала на всю деревню гармошка. Давно ее так не слышали. Маленькая двухрядочка. Разгульная. Пуговиц-то у нее мало. С перламутровой березкой на обшарпанном лаке — гармошка Семена Насонова из Тульской России принесла в Сибирь золотой свой голос. Сколько любивших ее сердец похоронено, а на зов ее все идут и идут люди.

А люди и правда шли: от соседского крыльца, от свадьбы отпочковывались.

Сергей больше уж ничего не терял — все было кончено. Ознобило грудь и руки морозом с Ини — тонет он в снегу у полыньи. Палит огонь пальцы, а они, отгрызенные морозом, чувствуют упругие голоса ладов и выплескивается разудалая и беспечная пляска у пьяного гармониста.

И закружилась разгоряченная пьянь около чужого хмеля.

Рвись, гармошка! У Сергея нет сегодня ни границ, ни стыда: душа расстегнута. Рубаха расхристана до пояса. Все оборвалось в его деревне. А он — пьянее всех.

Вылез, наконец, из колеи Венька Шляев. Народ его сторонился — больно грязны были у него штаны и рубашка. А Веньке хотелось сплясать, и он ловил, кого бы захватить своим весельем, на ком бы остановить удаль.

И показалась ему Степка. А Степка была к веселью готова — все поощряла.

И только хотела Степка выскочить, только хотела воздеть руки кверху, завести пьяного плясуна, Сергей ее увидел: до чего же она на Надьку похожа — ее родня.

Затихло что-то в Сергее, утишил он гармошку и игру — будто поймал Степку за руки и подержал их затем только, чтобы Степку на самом порыве, на самом краю остановить. А потом взял ее душу и полоснул сдерживаемым звуком гармошки по самому ее крику, по самой боли и самой радости. Поймал ее на экстазе тела, покачал в беспамятстве из стороны в сторону и отпустил ее руки. А она, выпростав их, выхлестнутая высвобожденным криком гармони, закружилась перед всеми людьми. И нравилась же ей пляска, и нравился развеселый парнишка.

— Надька, Саш, — всполошилась мать Надьки. — Че деется-то: Сережка Корчуганов всю свадьбу сманил.

Городские ребята зашебушились. Сбились кучкой. И всех как ветром сдуло. И Сашка с ними.

— Саш, Саш, ой не затевайте там ничего. Ой не наделайте горя, — кричала испуганная Ефросинья. — Дернуло меня за язык. Надьк, удержи Сашку.

Ребята пробились сквозь толпу, встали напротив.

— Слушай, парень, ты что тут меха развел? Кончай шарагу.

Один совсем приблизился к Сергею.

— Сказали же... Может помочь?

Он взял за обе стороны гармонь. Вместе с ремнями по-хозяйски сдернул, поставил у стены на завалинку. Сергей чуть не сполз вместе с гармошкой с окна. Но тут же подтянулся, уперевшись руками, удобнее сел, поправился, поставил одну ногу на подоконник.

— Че делаешь-то, страмец, — забазлала Степка. — Вы че мальчишку окружили? Ну-ка! Че это мы смотрим-то?

— И что? — спросил Сергей. — Бить, что Ли, пришли? Прямо с гулянки. Стаей?

Посмотрел на Сашку.

— Успокойся. Все ладом. Что паникуешь? Не нужна она мне сто лет. Иди, догуливай свадьбу. Я сказал... не нужна. Ну и... а все-то что стоите? Пошли вы... Гармонь подай, — сказал опешившему городскому парню. Тот подал. Сергей опустил ее через окно на пол, соскочил с подоконника и пошел ото всех. А на улице в ночи тихо стало. Очень тихо...

* * *

Сергей целый день лежал на кровати ничком. Он и сам не мог бы сказать: плакал он или успокаивал горячечную память. А она то смирялась, то взвивалась до разрушающей агонии. Он тогда вдавливал лицо в подушку и душил крик. Когда отходил, чувствовал, что влажная подушка неприятно холодит лицо, перекатывал его на другое место.

Горячечная память разбросана — не удержишь...

Месяц над головой. Блеск зимней дороги. Прохладное прикосновение губ. Глубина полыньи в снегу под мостом. Он рядом. Над деревней в ночи нет света. Я стучусь... Я стучусь... Литятутки, литятутки, литятутки, два гуся...

Мчатся тучи, вьются тучи... Кого хороните? „Ведьму замуж отдают". Беснуетесь на пепелище... Дай на шапку твою полюбоваться. Она у тебя фотогеничная: на сугробе, как на экране — снег вокруг светится. Да ты и сам... Сядешь, поди, на сцене, заиграешь, сердце у всех в пятках. А я... Нет...

„Неужели под сердцем падают, как под ношей?

...Дорогие мои... Х-о-р-о-ш-и-е...

Как теперь? Как теперь? Как теперь?

В дверь