Солнцестояние - Кэтрин Болфинч
Впервые за долгое время мне было почти хорошо. Мы пили чай, окуная в кипяток задубевшие баранки, и, не включая лампы, ловили тот миг, когда сумеречная лазурь вылиняет в ночную серость. Вечерело по-прежнему быстро – мартовские дни еще не окрепли – но, когда мама встрепенулась в кресле и я оторвала взгляд от неба, оказалось, что в комнате совсем темно. Что-то тревожное – громадное, но бесшумное – заскреблось в затылке.
– Тебе нужно что-то решать, – мягко, но настойчиво сказала мама. – Так нельзя.
– Я в курсе, – хмыкнула я. Мы повторяли одно и то же, одно и то же, по кругу, уже много лет.
– Дина, тебе скоро двадцать восемь. Не уступай страху свою жизнь. То, что случилось с папой, тебе не грозит. Ты просто жрешь саму себя.
Если бы тебе угрожало что-то родовое, оно бы настигло тебя давным-давно. Но я не считала, что меня гложет проклятие; скорее кто-то, у кого нет имени. Кто-то, с кем отец заигрывал, давая повод украсть его, – а я, спасаясь, играла в прятки.
– Возможно, стоит попробовать что-то новое, – продолжила мама. – Чаще всего дурные предчувствия не сбываются, дорогая.
С той лишь разницей, что сбываются. Редко, но всегда – когда расслабляешься и допускаешь, будто все может сложиться просто замечательно.
Я не могла сказать, почему позволила поводку выскользнуть из пальцев. Может, у мамы получилось убедить меня; может, я поверила, что в самом деле нуждаюсь в глотке свежего воздуха. Но скорее всего, хищник, что крался за мной, тот, кто забрал отца и вынюхивал запах его крови, наконец нашел и его дочь. Переплел дороги, чтобы каждая вела к нему.
Едва ли у меня был выбор, поддаваться или нет, но я винила весну. То, как она стекала по небесному полотну, словно дождь-слезы по церковным витражам, пульсирующая, всеобъемлющая. Распускалась, звала. Какая-то часть меня билась в клетке, мечтая – нет, умирая – причаститься чему-то, испытать что-то, с чем соединены остальные, но не я. Просто выйти на улицу, раскинуть руки и почувствовать, как солнце осеняет меня, греет изнутри; и если ринуться со всех ног, можно будет перегнать коршуна или орла.
Все решилось прозаично. Наверное, я повернулась к форточке, из-за которой веяло пьянящей сладостью. Что-то вонзилось под ребра, дернуло беспощадно, как если бы то, что рвалось на свободу во мне, натянуло цепь. И мама заметила; не могла не заметить, ведь трещина в моей защите зазмеилась, точно скол по фарфору – не нужно и стараться, чтобы разбить.
– Предложу кое-что, – заговорщицки подмигнула она. – Вариант, с чего начать.
* * *
Вариантом оказалась ее коллега, улетающая в Дубай. Я о ней слышала: молодая, дерзкая, амбициозная. Они с мамой обедали вместе, когда та приезжала из Питера. Мне она представлялась высокой леди с обманчиво-небрежным блондом и почему-то с красной помадой; одной из тех женщин, что в одной руке взбалтывают в бокале просекко, а второй гневно печатают что-то на макбуке. Какая она, я, впрочем, так и не узнала: ей нужен был кто-то, кто позаботился бы о ее даче в Карелии с июня по октябрь, и, когда мама предложила меня, она сразу отдала ей ключ – мы даже не созванивались. Пока я пересекала границу Ленинградской области, коллега-с-красной-помадой-а-может-и-без обустраивалась в апартаментах с видом на «Бурдж-Халифа».
Список того, за чем нужно проследить, она направила через мессенджер, с аккаунта без аватарки, заодно с: «Ни в чем себе не отказывай». Там не было ничего сложного: от меня требовалось лишь занимать место, создавая иллюзию, будто в доме кто-то есть. Словно так она обхитрила бы его, и он не покосился бы и не скукожился, как часто случается с избами, где никто не живет.
Совесть не давала покоя: его могла бы снять семья с двумя детьми и собакой или айти-специалист с выгоранием. Кто-то, кто заплатил бы. Но она пустила туда меня, потому что мама наверняка рассказала, как мне трудно, но она борется – ей бы отдохнуть на природе… это бы ей очень помогло… Однако грех был жаловаться: фотографии дачи словно скопировали из каталога элитной недвижимости. Два этажа, просторная веранда с подвесным креслом; внутри – дерево, шкуры, отполированная черная посуда. Идеальная, дорогая простота – и все это прилегало к озеру с островками, рассыпанными, точно ягоды.
– Кстати, – обмолвилась мама, – к ее участку относится кусочек леса. Можно собирать чернику. Морошку вряд ли, но может, и повезет.
И я представляла себя на опушке – на заре, пока спят даже птицы, так что, если постараться, можно выпить их сны, смешанные с росой. С низин крался бы туман, и ели в нем казались бы великанами; я брела бы сквозь мглу, исчезая во тьме, разлитой между стволами.
Приятная фантазия. Она вертелась в мыслях, пока я запихивала в сумку репелленты, несколько пауэрбанков и протеиновые батончики; заманивала дальше, глубже. Нашептывала соблазнительное: там тебе станет лучше. Тебе это нужно.
Я никогда не думала настолько оптимистично; настолько, что подозревала – те мысли вовсе не мои. Стоило извиниться и вернуть ключ, но я устала. Наверное, волк, даже сытый, все равно смотрит в лес. Не то чтобы я считала себя диким зверем, и тем более волком, однако, ожидая июнь, сгрызла ногти под корень; в путь, в путь — билось в венах, как адреналин в ком-то, кто балансирует над обрывом и убежден, что бессмертен. Карелия снилась каждую ночь: будто я лежала на берегу реки, извивающейся в каньоне, и все вокруг сверкало и серебрилось, залитое солнцем – столь ярким, что свет исходил будто бы отовсюду и ничто не отбрасывало тени.
Лето проклюнулось из весны, точно древо из праха. Мама меня не провожала: уезжала я до рассвета, по пустой Ленинградке, подернутой апокалиптичной вуалью. Только обнимая меня на прощание, зачем-то предложила:
– Может, перенесешь на другой день? Дом не рухнет, если приехать чуть позже.
– Почему? – изумилась я.
– Солнцестояние, – поджала губы она.
Отец исчез, а его самолет взлетал как раз на солнцестояние. Мама запомнила, потому что это его позабавило, а она, пока ждала его звонка после приземления, сидела у окна и смотрела на
