Рождественское чудо. Антология волшебных историй - Дарья Плещеева
Одного теперь страшилась Глафира, чтобы не убили кузнеца из-за трусости да молчаливой лжи ее. Она ведь поначалу от испуга и не подумала, чем обернется для Прохора ее неспособность правду сказать.
– Да как ты… – негодовал тем часом батюшка, на ноги поднимаясь и по комнате вышагивая. – Сама, значит? На честь рода наплевав? Да я ж тебя берег… Да после смерти матушки твоей ты ж для меня… Всем была для меня. И вот так поступила, значит?
– Не отсылайте Прохора на казнь. Не виноват он.
– Не виноват, как же! Он мне как сын был! Я ему дом свой вверил, а он – с дочкою моею спутался. За моею же спиной. Пусть даже и «сама, по доброй воле». Как посмел только? О чем ты думала? Мозги тебе запудрил, да?
– Не пудрил…
– Так, значит, – сказал, руки на груди скрещивая, – замуж пойдешь за жениха своего, Якова, как и решено было.
– А Прохор?!
– В суд подавать на него не буду. Он передо мной повинен, но все же не настолько, – произнес Василий Олегович с облегчением даже некоторым. – Но и в поместье нашем и в окрестностях чтобы духу его не было! Если замечу…
– Батюшка…
– Молчать! – грохнул кулаком по столу отец. – Кузнеца теперь нового искать из-за тебя. А этот-то неплох был… И людям рты затыкать. Эх! В комнате своей сиди и не выходи никуда до самой свадьбы. И попробуй мне хоть что-нибудь сотвори еще.
И вон вышел.
Наутро узнала Глафира, что исчез Прохор…
…Сдержал Василий Олегович слово – не стал предавать суду кузнеца. Но из поместья выставил – в этом тоже не обманул.
Да и для всех в округе так и остался Прохор «совратителем юных девиц, которому в том сила нечистая помогает». Потому-то и не смогла устоять Глафирушка, цветок чистый, не в своем уме была. И еще две крепостные девки нашлись, которые колдовские умения соблазнителя подтвердили. Все ведь знают, что кузнецы с нечистью водятся. И сбежал он из-под замка с помощью чар бесовских. Не сам же Василий Олегович отпустил его среди ночи, нет-нет.
Вот так слугам и домочадцам было велено отвечать всем носам любопытным да языкам злым. Жаль только, что «люди добрые» успели уже насмотреться на всякое. Одни замечали кузнеца с хозяйской дочкой у реки или в лесу гуляющими. Вторые глазели, как вели Прохора к усадьбе Василия Олеговича, а потом – в сарай тащили. Третьи слышали рыдания Глафирины, что по всему поместью разносились. Да и пропажа кузнеца незамеченной не осталась.
И все же, как мог, так и берег честь Глафирину батюшка. Да уповал, что купец Березов от слова своего не откажется и с дворянской фамилией родниться не передумает.
Не передумал купец. Хотя и кривился изрядно от всей этой истории. Может, и разорвал бы помолвку, да уж больно жених по невесте страдал. Людской молве верить отказывался.
Свадьбу с Яковом на весну назначили, вопреки всем традициям. За месяц с небольшим все подготовили, три пота сошло с Василия Олеговича и сестры его Зинаиды. С Глафиры, и правда, теперь глаз не спускали, шагу ступить не давали. К подружкам даже не отпускали. Дождаться не могли, когда под венец пойдет. Чтобы, стало быть, уже супруг за ней следил, а не отец с теткой…
…И такая тоска взяла Глафиру.
Словно в клетке заперли ее. Да почему же «словно»? Так хотелось распахнуть засовы, полететь вслед за любимым, прощения у него вымолить. А там – пусть хоть убьет ее, только бы больше не сидеть взаперти.
Улучила она минутку на батюшкиных именинах, где Яков с родителями в гостях были. Да всю правду жениху и выложила!
«Не люблю, мол, тебя. И все сплетни, что про меня говорят, – правда».
Думала, рассердится жених и свадьбу расстроит. Какое там! Решил, что умом слегка тронулась невестушка от «чар кузнецких».
И батюшка тут же подхватил:
– Не волнуйся, после свадьбы успокоится. В себя придет. Сама не знает, что говорит. Заворожил ее кузнец-колдун. Но ничего, мы священника пригласим…
Но прежде чем пришел священник, поняла Глафира, что тяжелая она. От кузнеца же Прохора никаких вестей по сей день не было. Один лишь раз увидела Глафира в окно старика чудного. Среди зимы – в одной рубахе да штанах и лаптях. Смотрит на нее и головой качает. И что-то блестит на груди, вроде как подкова. Откуда он у них в усадьбе взялся? Не помнит она таких… Моргнула – и нет старика. Сколько ни вглядывалась после этого Глафира в окно, никого похожего не увидела.
Показалось? Или – слабая надежда – все же от Прохора весточка?
А, может, кузнеца уже и в живых нет… Говорят, после ночи той, когда он пропал, у проруби его видели. А уж нырнул или нет – то неведомо. Но, если и жив, вряд ли простит ее.
И решила тогда Глафира смириться с судьбою своею. Перед священником покаялась, батюшке и тетке на радость. Молитвы усердно читала. Обещала себе и другим стать верной женой Якову, достойной дочерью батюшке, в Петербург переехать…
Не ради себя.
Ради дитя будущего.
Может, когда-нибудь и настоящий отец вернется. И простит…
Прохор, 1786 год, декабрь
«Забудь. Прости. Живи».
Давно уже все забыл и простил Прохор, да только временами такая тоска накатывала… Хоть волком вой на луну.
И вдвойне неприятны становились улыбки слащавые да разговоры пустые, с которыми к нему в кузню всякие наведывались. Знает он улыбки эти. Сегодня все улыбаются тебе, а завтра – на вилы насадить готовы. Которые сам же для них и выковал!
Особенно – в первые годы тяжко было. Съехался в Новороссию со всей России люд разный, дочерей притащил, да и давай искать, кому бы их пристроить. С кем бы породниться на новом месте.
Ни с кем не хотел родниться Прохор. Хотел в землю зарыться ото всех. Или в лес уйти. Или в море.
Вот тогда-то и появлялась снова Она. За руку брала. В глаза глядела ласково. И безмолвно повторяла одно и то же: «Забудь. Прости. Живи».
Откуда бралась Она, куда исчезала, почему одежда всегда одна – что в жару, что в стужу лишь сарафан зеленый да туфли легкие, и подковка серебряная на груди – о том не думал Прохор и не спрашивал.
Неважно было.
А важно другое – что отступала постепенно жгучая боль в груди. Шли годы – и не так уже злили чужие улыбки. Не рвался звериный вой из груди.
Но и родниться ни с кем не хотелось.
А незадолго до Рождества года 1786-го заболел кузнец.
Даже работу новую брать перестал, так кашель умучал. Не пускал никого к себе, кроме вдовы Настасьи Ивановны. Она травяные чаи носила.
Но когда за день до Рождества карета на полозьях, запряженная в четверку лошадей, перед кузней остановилась, вышел навстречу кузнец. Не каждый день такие кареты приезжают, ой, не каждый. Да и кашель прошел почти…
И вышел из кареты сам князь Светлейший, Потемкин.
– Коня, – говорит, – подковать надобно. Вот, незадача случилась в дороге. А люди молвят, лучше тебя нет кузнеца в округе.
– Сделаем, ваша светлость, – кивнул кузнец.
– Да вот еще что, – открыл князь дверцу кареты, а внутри – мальчонка спит в потрепанном тулупе. Волосы черные спутались. А в руке – подковку серебряную сжимает. – Тебе подмастерье не нужен? Очень смышленый мальчишка. Да только один совсем остался. Забрал бы в войско, но мал еще… Никитой зовут.
Слушал Прохор князя Светлейшего, смотрел на сопящего в карете мальчишку, а внутри словно оттаивало что-то. И впервые за годы не тянулась душа к Ней. Не хотелось увидеть знакомое неземное лицо, услышать вечное «Забудь. Прости. Живи».
А в горле – ком застрял непонятный, слова не вымолвить.
Только и смог, что кивнуть в ответ Светлейшему.
Князь своим людям махнул, чтобы мальчонку в дом занесли. Прохор же пошел коня подковывать, а перед глазами все «подмастерье» стоял неожиданный. И сам себя ругал Прохор: ну как так, с ходу согласился незнакомого мальчишку в дом взять? Да он же ничего не знает о нем!
Но тут же другой голос и отвечал, мол, хватит уже одному жить. И помощь лишнею не будет. Да и князю отказывать нехорошо. Да и мальчишка этот… С подковкой… Зацепил чем-то сразу.
– Вот тебе за хлопоты, – сказал Светлейший,
