Сердцеед в Венецианской паутине - Натали Карамель
Оттавио замотал головой, прижимаясь к кровати. «Нет! Не пойду!»
Луи не стал тратить слова. Он просто наклонился, схватил Оттавио за тот же злополучный шиворот и потащил к двери. Юноша, с окровавленным носом, в помятом камзоле, отчаянно упирался, но был как котенок в лапах медведя.
«Раз не хочешь одеваться — пойдешь так, — процедил Луи, волоча его к выходу из комнаты. На пороге он обернулся ко мне. Его взгляд был тверд и решителен. — Лео, не ждите нас к утру. Урок будет… долгим. И тяжелым. Позаботьтесь о Катарине.»
Дверь в прихожую захлопнулась. Я услышал последний визг Оттавио и тяжелые шаги Луи, уводящего его в ночь. Я стоял посреди комнаты, в тишине, нарушаемой только моим тяжелым дыханием. Шок. Шок от наглости Оттавио. Шок от той первобытной ярости, что поднялась во мне. И… шок от Луи. От этой стальной решимости, от этой новой роли, которую он взял на себя без колебаний. «Куда он его повел?» Вопрос был риторический. Луи покажет ему дно. Самые грязные притоны, самых отчаявшихся людей, последние круги ада, порожденные в том числе и бездушием таких, как Оттавио. Это будет жестоко. Но Оттавио, кажется, не понимал иного языка. И Луи… Луи захотел это сделать. Возможно, он всегда был способен на такую ярость и такую защиту слабых. Просто маска повесы скрывала это. До сих пор.
Я глубоко вздохнул, пытаясь унять дрожь в руках, и вернулся в столовую. Катарина все так же сидела, сгорбившись. Я сел рядом.
«Они ушли, — сказал я тихо. — Надолго. Оттавио… получил по заслугам. И получит еще. Луи с ним.» Я видел, как она напряглась при упоминании имени Оттавио. Нужно было отвлечь. Заговорить о чем-то светлом, далеком от этого кошмара.
Я начал рассказывать. Об огнях больших городов, которые горят без свечей. О железных птицах, летающих выше облаков. О коробочках, в которых можно говорить с человеком за тысячу миль и даже видеть его лицо. О том, как однажды люди шагнут на Луну. Я говорил о будущем, как о сказке. О мире, где есть чудеса, не связанные с болью и унижением.
Катарина слушала, сначала настороженно, потом все внимательнее. Ее плечи понемногу расслабились, взгляд оторвался от тарелки, устремившись в какую-то далекую точку. Иногда она тихо спрашивала: «Правда?», и я кивал: «Правда». В ее глазах, наконец, появился не страх, а изумление. Чистое, детское изумление перед невероятным. Я рассказывал, и сам ловил себя на том, что мои слова, мои «сказки», успокаивают не только ее, но и меня. Они напоминали мне, ради чего все это: ради лучшего будущего. Ради того, чтобы такие, как Катарина, могли жить в мире, где есть место чуду, а не только боли.
Вечер закончился тихо. Катарина, уже более спокойная, пожелала мне спокойной ночи и ушла в свою комнату — в свое убежище среди книг. Я остался в гостиной, в кресле у потухающего камина. Пламя трещало, отбрасывая танцующие тени.
Мысли кружились. Брагадин. Личная резиденция. Шанс! Но и риск огромный. Луи. Где он сейчас? Что он показывает Оттавио? Выдержит ли юнец? А если сломается окончательно? И Луи… Как он изменился. Или просто показал свое истинное лицо? Воин. Защитник. Человек чести, скрывавшийся под маской ветреника. Оттавио будет меняться только под страхом и давлением. Он не хочет. Луи же захотел меняться сам. Или он всегда был таким?
Я смотрел на тлеющие угли. Мир был бесконечно сложен. Полон зла, подлости, боли. Но и полон неожиданностей, силы духа, способности людей меняться и защищать других. И, возможно, именно эта сложность, эта вечная борьба света и тьмы, делала его таким… чертовски интересным. Я погасил последнюю свечу. Завтра будет новый день. День подготовки к визиту в змеиное гнездо. А пока… пока я верил в Луи. И ждал его возвращения.
Глава 24: Кровавый рассвет и новые легенды
Утро в палаццо началось с тишины, нарушаемой лишь звоном ложек о фарфор. Я завтракал с Катариной. Она была бледна, но спокойна, ее глаза снова были прикованы к книге, лежавшей рядом на столе — щиту от вчерашних бурь. Мы почти не разговаривали, но тишина была не тягостной, а скорее… залечивающей. Я рассказывал ей о невероятных библиотеках будущего, где книги летают по воздуху на экраны, а она слушала, изредка задавая тихие вопросы. Мир за окном казался мирным, серым, обыденным.
И эту обыденность взорвал грохот распахнувшейся двери в вестибюле. Громкий, нечленораздельный стон. Шарканье ног. И голос Луи, хриплый, но властный: «Двигай, щенок. Не задерживайся.»
Катарина вздрогнула, уронив ложку. Я встал, инстинктивно прикрывая ее собой. В дверном проеме столовой ввалилась… фигура. Сгорбленная, дрожащая. Оттавио.
Он был неузнаваем. Дорогой камзол превратился в лохмотья, пропитанные грязью, чем-то темным и липким — кровью? Его? Чужой? Лицо было в синяках и ссадинах, один глаз заплыл. Из разбитой губы сочилась струйка крови, смешиваясь со слезами и грязью. Он пах потом, дешевым вином, рвотой и… страхом. Глубинным, животным страхом. Но самое шокирующее было в его глазах. Пустота. Абсолютная, оглушающая пустота, сменившаяся диким, почти безумным просветлением.
Он не пошел, а рухнул на колени прямо на пороге столовой. Его взгляд, полный невыразимой муки, упал на Катарину.
«Прости… — выдохнул он, его голос был хриплым, разбитым, но невероятно искренним. — Прости меня… ради всего святого… прости…»
Он не отрывал от нее взгляда, полного такой немой мольбы и стыда, что у меня сжалось сердце. Катарина замерла, ее глаза широко раскрылись, но не от страха перед ним теперь, а от ужаса перед зрелищем, перед этой внезапной, кровавой исповедью.
«Я… я не знал… — Оттавио захлебнулся слезами, его тело сотрясали судороги рыданий. — Я был слеп… глуп… животное…» Он протянул к ней дрожащую, грязную руку, но не посмел приблизиться. «Прости… пожалуйста…»
Затем он повернулся ко мне. Его взгляд был уже не надменным, а умоляющим, как у побитой собаки, ищущей защиты у того, кого она облаяла.
«Граф… простите… Я… я не понимал… Помогите… Помогите мне стать… не этим…» Он ударил себя кулаком в грудь, содрогаясь от нового приступа рыданий.
И наконец, его заплаканные, полные отчаяния глаза нашли Луи, стоявшего в дверях. Луи выглядел не лучше — в грязи, с кровью на разорванном рукаве
