Сердцеед в Венецианской паутине - Натали Карамель

Слезы хлынули потоком. Горячие, соленые, как море вокруг. Они текли по грязному лицу, смешиваясь с потом и морской солью. Я сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони, пытаясь сдержать рыдания, но они вырывались наружу — глухие, сдавленные всхлипы, как у потерявшегося ребенка. Я уткнулся лицом в предплечье, кусая сукно камзола, чтобы не закричать. Все тело тряслось от беззвучных рыданий.

В кармане жгло. Платок. Ее платок. Я судорожно вытащил его, прижал к лицу. Жасмин. Слабый, едва уловимый, затерянный среди запахов смолы, пота и моря. Но он был. Она была. Здесь, в этом темном углу, где я, граф де Виллар, разбитый и грязный, плакал как мальчишка, этот клочок шелка был единственной нитью, связывающей меня со светом. С ней.

«Держись, любовь моя,» — прошептал я в ткань, голос сорвался на хрип. — «Держись… Я плыву… Я вернусь…»

Но слова тонули в море собственных слез и воя ветра в снастях. Первый день плавания подходил к концу. Впереди было еще три. Три дня борьбы с морем, с работой, с Луи, с капитаном… и с этой черной, всепоглощающей бездной внутри, которую не могла заполнить даже самая тяжелая работа на свете. Я сжал платок в кулаке, вытирая лицо, и сделал шаг из темноты обратно на палубу. Надо было работать. Работать, чтобы не сойти с ума. До самого берега. До Венеции. До нее.

Глава 5: Соль, рвота и ром

Второй день на «Морской Ласточке» встретил меня свинцовым небом и злобным, коротким ветром, рвущим в клочья гребни волн. Но внутри… внутри было чуть тише. Не легче. О, нет. Боль, та огромная, рваная дыра в груди, где должно было биться сердце, никуда не делась. Она была все та же — оглушающая, всепоглощающая. Но выплаканные в темном углу за бочками слезы словно смыли с нее острые, режущие кромки. Она стала тупой, тяжелой гирей, прикованной к ногам, а не лезвием, вспарывающим душу при каждом вздохе. Желание быть рядом с ней, ощутить тепло ее кожи, услышать смех — оно горело прежним нестерпимым пламенем. Но теперь я мог дышать сквозь этот огонь. Чуть-чуть.

Это относительное затишье внутри было тут же нарушено какофонией из моей каюты. Луи де Клермон очнулся. И очнулся он не в духе. Проклятия, выкрикиваемые сквозь, судя по звукам, разбитый нос и, возможно, сотрясение, были виртуозны в своей грязности. Он обзывал меня всем, что только могла придумать его дворянская фантазия, обильно сдобренная лексикой парижских трущоб, которую он, видимо, подцепил в своих «приключениях». Я стоял у двери, слушая этот поток ненависти, и не чувствовал ничего, кроме усталого презрения. Пусть лает. Пока не может укусить.

Но Вселенная, видимо, решила, что для Луи испытания одним разбитым лицом недостаточно. Его следующий вопль оборвался на полуслове, сменившись утробным, отчаянным клекотом. И знакомым звуком — звуком содержимого желудка, бьющего о стенку или ведро. Морская болезнь. Судя по силе звуков и последовавшему за ним жалобному стону, настоящая, свирепая.

Я осторожно приоткрыл дверь. Картина была живописна и отвратительна. Луи, бледный как саван, с огромным синяком, захватившим пол-лица, сидел на полу, обхватив ведро. Его трясло. Он едва поднял на меня мутный, страдальческий взгляд. В нем уже не было прежней наглости, только животный ужас и полная беспомощность.

«Ви… Виллар…» — прохрипел он, с трудом отрываясь от ведра. Потом его снова скрючило спазмом. Когда его отпустило, он вытер рот грязным рукавом и посмотрел на меня с такой искренней мольбой, что это было почти жалко. Почти. «Убей… Убей меня… Выбрось за борт… Ради всего святого… Не могу…»

Я просто покачал головой, поставил рядом кувшин с пресной водой и кусок черствого хлеба. «Держись, де Клермон. Умирать ты будешь в Венеции, как и положено по королевскому указу. А пока — мужайся». Я захлопнул дверь, оставив его наедине с ведром и собственным жалким существованием. Пусть помучается. Мне было не до него.

Палуба встретила меня знакомым хаосом. Ветер крепчал, «Ласточка» яростно раскачивалась, бросая вызов серой пучине. Матросы, словно сросшиеся с кораблем, метались по палубе, их лица напряжены, команды боцмана резали воздух, как ножи. И снова это чувство — неудержимое желание ввязаться в эту борьбу. Заглушить гирю тоски тяжестью реальной работы.

Я уже знал, куда встать, за что взяться. Помогал выбирать фок (передний парус), втаскивал мокрые, тяжелые канаты, драил палубу вместе со всеми. Руки, непривычные к такой работе, покрылись новыми мозолями поверх старых, ногти были сломаны и в грязи. Мне было плевать. Физическая боль в мышцах, жжение ссадин — это был ясный, понятный сигнал. В отличие от той, что грызла изнутри.

Именно тогда я увидел его. Юнга, мальчишка лет тринадцати, щуплый и испуганный, полез по вантам (сетке из канатов вдоль мачты), чтобы что-то поправить на рее. Качка была сильной. Он добрался почти до верха, как вдруг нога его соскользнула, а запутавшаяся в сетке штанина резко дернула его вниз. Он повис вниз головой, отчаянно вцепившись в канаты, лицо побелело от ужаса. Еще один сильный рывок корабля — и он мог сорваться или сломать шею.

Крики матросов снизу слились в неразборчивый гул. Они кинулись к мачте, но я был ближе. Гораздо ближе. Мыслей не было. Только адреналин, вытеснивший на миг всю боль. Я вцепился в ванты, чувствуя, как грубые пеньковые канаты впиваются в ладони, и полез вверх. Качка швыряла меня, как щепку, ветер рвал одежду. Я не смотрел вниз. Только на мальчишку, который висел, как перепуганная летучая мышь, его глаза огромные от страха.

«Держись!» — рявкнул я, не узнавая собственного голоса, хриплого от напряжения и ветра.

Добравшись до него, я одной рукой вцепился в ванты мертвой хваткой, другой схватил его за ремень. Он висел как мешок. Вес его, не такой уж большой на земле, здесь, на раскачивающейся мачте, казался неподъемным. Я почувствовал, как мышцы спины и плеча вопят от непосильной нагрузки. Снизу доносились крики матросов, подбадривающие, направляющие.

«Расслабься, чертенок! Я тебя держу! Высвобождай ногу!» — скомандовал я, чувствуя, как пот заливает глаза.

Мальчишка, дрожа, попытался дернуться. Штанина была затянута туго. Еще рывок. Еще. С треском ткани, она поддалась. Он повис теперь только на моей руке.

«Сейчас спускаемся! Обхвати меня за шею!» — приказал я.

Он послушно, как во сне, обвил руками мою шею. Я начал медленно, страшно медленно, спускаться вниз, чувствуя, как дрожат от перенапряжения