Анчутка - Алексей Малых

— Нельзя здесь оставаться, — заслышал хруст ветки неподалёку. — Сорока, пойдём со мной, — повторил заветное на кыпчакском, не зная как по другому сказать, что любит — не учил этому его Креслав на славе — что готов с ней век жить, что госпожой в своей веже её сделать хочет, а та намёков не понимает, а на степном наречие — недомекает. Храбр её ладони перехватил, умоляюще в лицо ему любезное смотрит.

А тут Извор на гнедке за деревьями показался. Поняла Сорока, что потаённое место её открыто, что нет более возможности здесь схорониться. От того Сорока на Храбра лишь пуще разозлилась.

— Пусти меня, — выдернуть руки хочет, самой себе боль причиняя.

Злиться стала, что Храбр на погибель её в Курск за собой тянет. Захотелось уколоть ей Храбра побольнее:

— Говоришь, жизнь за меня отдашь?! Но пока что меня к смерти подводишь, — сказала на половецком ярым пошептом. — А имя моё какое настоящее? Знаешь ведь… А то что Извор наречённым мне был?.. не знал? Он Креслава ищет, а ты его сюда привёл. А сказать, зачем ищет?.. Он Любаву отыскать намерен… Настоящую. Только если отыщет меня, считай, что это будет для меня смертью. Военег не позволит мне тогда дышать… А ежели откроется всё, то дочь Нежданы, сестра моя — какая бы она ни была — опозорится… Ведь отец мой Неждане с её дочерью ни клочка земли не давал, он их лишь содержал, как приживалок. В Курске тогда распри начнутся, бояре взбунтуются, опять передел будет! Кровь прольют братскую! И без воеводы град в опасности станется. Кто тогда простой люд защитит? Тебе ли не знать, что кыпчаки свои вежи к палисадам так близко поставили, что их огонь не только со сторожевых башен, а из теремов уже виден. Я не хочу больше, чтоб кто-то страдал! Пусть всё будет как есть, мне не нужно ничего: ни мести, ни наследства. Мой отец не хотел бы, чтоб из-за него люди страдали! И я желаю просто исчезнуть!

Храбр руками за затылок девицу схватил, успокоить пытается. Не знает, как донести до неё то, что сказать хочет. Он её никому не отдаст, он за неё всем отомстит, он убьёт их всех, лишь бы она не боялась, не плакала, ему-то наплевать на всех этих северских. Осмелел. К губам сахарным тянется, только Сорока спесивой полюбовницей оказалась, насилия над собой терпеть не будет — не далась. В грудь степняка толкнула, что разлетелись оба по разные стороны. Храбр по сходам кубарем в землянку влетел, а Сорока, в широких полах мятля запутавшись, на луговой траве навзничь упала, тем самым напомнив уж приблизившемуся к ним Извору о незабываемом банном дне.

Сорока прытко подскочила к гнедке, в боярина пылким взглядом впилась.

— Добился своего?! Да?! Точно — волк! Рыщешь всюду! Я от тебя убежала, так ты Храбра о том просить сразу кинулся? — потом на Храбра, что рядом уже вкопался, норовисто рявкнула. — Зачем сказал ему, где землянка? — Опять к Извору обратилась, — опоздал ты только, на седмицу чай — он как побывал в Курске так сразу и убёг.

— Я за тебя переживал! — раздражительно кинул — не стерпел Извор нападки визгопряхи, уж поняв, что та добра не принимает. — Ты в ночи пропала, а по лесу медведи шатаются, а Храбр неподалёку был. Уж не знаю каким ветром его ко мне принесло?! — ёрничая тому кинул, осознавая, что тот за ними следом пустился, не обретя подле себя своей зазнобы. — Вот здесь тебя и нашёл он, а я так… по пятам шёл. Потом слышу, ты кричишь. Думал здесь кто лиходейничает, а это вы тут бранитесь, — вроде и не оправдывается, но всё же виноватым себя чувствует, что стал свидетелем перепалки — милые бранятся, только тешатся.

Сорока, что гнедка под Извором, фыркнула, от Храбра отпрядывает, верно напугал тот её своей напористостью, а он сызнова ту схватил, к себе тянет, чтоб на коня усадить. Только Сорока спесью своей обдала:

— Пусти меня, Храбр, — а тот не спешит. — Пусти, больно мне!

Тогда лишь пальцы разжал, сам себя за грубость по отношению к Сороке упрекая. Виноватым себя чувствуя, руки опустил, пятерни свои двумя кулаками сомкнул— с тенью что-ли подраться али с дубом? А более злился, что не в силах справиться со своим к той недоверием, густо сдабриваемым ревностью глупой. Виновато глаза пряча, к Сороке Серого подвёл, а та словно не видит его — подбородок задрала, Извора снизу вверх взглядом свербит злобно.

— Ну чего ждёшь?! Раз из детинца увёз, так назад меня и вези. А то ушла с одним, пришла с другим — что люди подумают?!

Извор замялся, не желая средь этих двух третьим быть, да только Сорока подолом пыльника вильнув, к чаще направилась, а сама гневно покрикивает куда-то:

— Больно надо, сама ноги имею — дойду.

— Стой, — Извор коня к ней правит, вниз свесился, помогая той сзади себе сесть.

Назад молча шли. А как моста через Тускарю достигли, рассвело уж. Сорока до слобод ещё спешилась. Идёт в детинец шустро, а Буян с Серым сзади.

Как на двор пришли, Сорока сразу в терему скрылась, оставив двух дружинников наедине со своими мыслями. И те тоже, ни слова не сказывая, в свою клеть направились. Да переглянулись, когда ещё одного постояльца на нарах обнаружили — то Мир, после братника разобидевшись на отца своего, так и не поговорив с тем, как намеривался, по причине крайнего опьянения оного, решил свои покои оставить. Развалился, что блаженный, храпака давит. И те по нарам разлеглись, кто в потолок смотрит, кто в стенку — каждый о своём думу думает. А тут Мир проснулся, что те разом глаза прикрыли, не желая тому сказывать, где были. Да и он не спал, притворялся лишь. Всю ночь их ждал возле главных ворот, а как завидел троицу, так назад и вернулся.

— Поднимайтесь, гулёны. Когда захотите, сами и скажите где были— пытать не буду, — улыбкой широкой лицо своё озарил, меч взял, да возле колодца, окатив себя водицей ледяной, принялся махать им, рассекая воздух клинком.

Челядинки вздыхают, от мышц покатых глаз не оторвут. Тиун сам засмотрелся, припоминая свою молодость кволую, тоже вздохнул, от досады только, да девок по работам разогнал. Те засуетились.

Лишь Сороку по утру никто не трогал, все возле неё на цыпочках ходят — боятся, что с просонья порчу наведёт? А та, как проснулась, полежала ещё